через линзу дверного глазка. Молодой человек в изумлении замер, что тоже отметил Кафка, и только затем сел напротив, причем сел так порывисто, будто кто-то пытался вырвать у него изо рта кусок. Глаза незнакомки были такие же, слегка выпуклые, и, наверное, оттого их белки отражали больше света. Они ранили, хотя казались настолько знакомыми, словно всю жизнь он только о них и думал.
Какое-то время, забывшись, они сидели друг против друга. Но затем им пришлось все же отвернуться. Уставясь в окна по разные стороны вагона, они глядели на уплывающий в противоположных направлениях индустриальный пейзаж и думали, несомненно, о том, что так явственно бросилось им в глаза в чертах другого, или о том, что другой мог заметить в их облике. И каждый должен был прилагать усилия, чтобы не посмотреть в сторону визави. Или хотя бы не быть первым, кто все же посмотрит. И не коснуться друг друга коленями, что в их положении было бы крайне двусмысленным. Молодой человек отметил, что незнакомка держится в этой ситуации точно так же, как он. А еще он заметил, что молодая женщина обратила внимание на то, что он ведет себя точно так же скованно. Что было не очень приятно. Общим было и то, что оба заметно отличались от окружающих своей одеждой.
Но отличались они вовсе не потому, что кто-то из них жаждал внимания посторонних. Незнакомка держала на коленях книгу, сжимая ее вместе с ридикюлем руками в кружевных перчатках. На коленях у молодого человека тоже лежала книга. Она держала книгу обложкой книзу, корешок повернув к себе. Как будто кто-нибудь мог использовать ей во вред эту жалкую информацию о читательских предпочтениях; все равно не хотела показывать. Хотя сама была бы не прочь узнать, что читает этот молодой блондин в черном. На незнакомке был безупречного кроя шелковый костюм лазурно-синего цвета в белый горошек. Юбка едва прикрывала скромно сдвинутые колени, и далее силуэт костюма преданно, но не вызывающе следовал линии бедер, талии и груди. Некая аристократическая небрежность или фривольность наблюдалась лишь в том, как она держала обтянутые капроновыми чулками ноги с изящными стопами, чего оказалось достаточно, чтобы молодой человек тут же ощутил, что не в силах сдерживать вспыхнувшее влечение. Босоножки из нескольких тоненьких ремешков, с довольно высокими каблучками, напоминали изумительной красоты ювелирные украшения. Обувь, как и ридикюль, была тоже синего цвета. Точно так же, всё в тон, и у молодого блондина: черные носки, черные туфли, брюки, рубашка. То был цвет лишенной своих революций послевоенной Европы. В черное была одета в день освобождения Парижа Жюльетт Греко, в черном пела она в Сен-Жермен-де-Пре песни Раймона Кено и Сартра; отсюда пошла мода на черное с черным, да так и осталась.
И надо признать, была во всем этом какая-то раздражающая навязчивость. В подобранности цветов, во всем этом синем, во всем этом черном.
Наверное, именно потому они вновь посмотрели друг другу в глаза — будь что будет. Или, точнее сказать, посмотрели потому, что отбросили это навязчивое состояние. Человек, травмированный войной, неизбежно испытывает тревожные расстройства, сквозь которые иногда приходится прорываться. Дабы свершилось то, чему должно свершиться.
Молодая попутчица, описывая глазами ширящиеся круги, осмотрела плечи, шею и волевой нос юноши, взглянула на бедра, обтянутые узкими брюками, и вернулась к волнистым, в завитках, русым волосам. Ну понятно. Какими бы узкими ни были черные брюки, темный цвет не позволял судить о реальном их содержимом. Заглянуть в темноту невозможно. Воспротивиться молодой человек не мог, хотя в этот момент на них обратили внимание уже и соседи, потому что он, в сущности, потерялся в темных зрачках незнакомки. Периферическим зрением он захватывал высокий и гладкий округлый лоб женщины, строгий пробор на ее безупречном черепе, делящий надвое черные как смоль волосы, скрученные на затылке тяжелым узлом, строгий и вместе с тем вызывающий вырез блузки. И грудь. Дальше, к лону, прикрытому книгой, глаза его двинуться не решились, и во взгляде молодой незнакомки все внезапно переменилось.
Молодой человек вынужден был увернуться от этого взгляда. Словно ему плеснули в глаза едкой щелочью. Тем временем незнакомка, пытаясь еще удержать метнувшийся от нее взгляд юноши, подняла к груди затянутые в кружевные перчатки руки. И медленно, очень медленно, будто готовилась к анатомической демонстрации, стянула с обеих рук перчатки. Теперь уже все пассажиры трясущегося вагона могли наблюдать за тем, что они вытворяли друг с другом.
Незнакомка в это связавшее их мгновение упивалась панической болью, которую она почерпнула во взгляде юноши, захваченного врасплох в самом разгаре чувственного порыва. Она как бы говорила словами Кафки: «Ich habe nämlich einen solchen kleinen Fehler, sehen Sie»[4]. И с тем предъявила ему свои руки, опустив их себе на колени. На что молодой человек должен был бы ответить хотя бы так, как ответил Йозеф в конце шестой главы, увидав перепонку меж пальцами на руке Лени: «Was für ein Naturspiel». А затем, оглядев всю руку, добавить: «Was für eine hübsche Kralle!»[5]
Будто сиамские близнецы, на обеих ее руках мизинцы срослись с безымянными пальцами, а средние — с указательными, окончания же каждого из сдвоенных пальцев охватывал один сплошной и широкий ноготь. Самое странное же состояло в том, что за несколько дней до этого я всю ночь до рассвета читал «Процесс». И сильнее всего меня сейчас поразило то, что я видел не перепонку, а копытца нежного молодого животного. В чем, возможно, и состояла разница между поэзией и реальностью, и поэзия все же оказалась сильнее. Что ей оставалось делать. Она снова надела перчатки, скрыв двойные пальцы, взяла книгу и, подняв ее так, чтобы не видно было лица, принялась читать. После этого окружающие утратили к нам всяческий интерес. Какое-то время я тоже имитировал чтение.
Но стыд вскоре взял свое, и я, совершенно внезапно, сошел на первой же станции. Поезд двинулся дальше, за моей спиной находился печально известный кирпичный завод, куда во время войны, в момент перед самым крахом, жандармы еще успели согнать пятьдесят пять тысяч восемьсот шестнадцать евреев; там их подвергли истязаниям, ограбили и затем погрузили в вагоны. Их согнали сюда из Надьварада, из Уйпешта, Кишпешта, Пештэржебета, и с тех пор это место овеяно ужасом. А напротив раскинулось чистое поле, над которым гулял легкий летний бриз.
Соль жизни
Az élet sója [2016].
Апрель[6]
Грамота об
