хребет.
– Пшел-на, – пинком в подъезд, хлопаю дверью, как истеричный Гнусов в период больших служебных неудач. Слышно, как дышит, бедолага, и воет по-девичьи высоко.
Я бы тоже, наверное, завыл, но пока твои руки пропитаны собачьей мочой и от злости прошибает свежий тягучий пот, надо держаться.
Пестрят звездные кадры, и слышно без конца про туманность Андромеды.
Ношусь с тряпкой, выжму – намочу, выжму – намочу.
Они передают, что конец света неизбежен. Будто бы существует еще один календарь, и двенадцатый год оказался просчетом астрологов. Сколько нам осталось? В двенадцатом году родился Гриша, вот вам историческая ошибка, нагнули вашу систему. Форточка нараспашку, окно в свободу, голый ветер с придурковатым сквозняком.
Успокаиваюсь быстро. В холодильнике ждет не дождется бутылка. Это же так просто: потянул за ручку, ударил по стеклянному днищу, забулькала в рюмочке священная сила, и вроде бы стало еще легче, по крайней мере, подумалось на мгновение – ну, нассал, господи, переживем как-нибудь.
Таращусь сквозь рюмку. Водка – слеза прозрачная. И нет ничего лучше, кроме этой водки. Не напиться бы, в самом деле.
Свет растекается у подножья потолка, преломляется у гардины. Тащит с улицы случайным морозцем, дышишь и дышишь, и хорошо-то как, Господи.
Помянуть надо. Есть повод.
Катя не любила меня пьяного. Вообще любила, я думаю, а пьяного нет. Оправдывался – не от водки пьяный, от любви – такой. Она стелила мне в кухне. Прямо тут вот, на диванчике. Отсыпайся, завтра поговорим. И говорили, и не злилась ни капельки. Так сильно я любил Катю, что спился бы, наверное. И, может, хорошо, что бросила, дала повод разлюбить. Не разлюбил. Еще сильнее начал.
А теперь, когда не стало моей Кати, ну как тут не запить. Теперь любовь будет вечной. Все умрут, все кончится, все прекратится рано или поздно. А любовь – никогда.
За тебя, Катя. Прости меня, честное слово.
Голова кругом. Космос просыпается. Темно и свободно в этой темноте. Не страшно даже, потому что побеждаешь, потому что любовь победит.
Я нахожу в телефоне нашу совместную фотографию. Катя еще блондинка. Я еще самый счастливый человек. И, кажется, так будет всегда.
Почему ты ушла, Катя? Поговорить бы сейчас, объясниться, помолчать. Мы в молчании поймем друг друга, ты же знаешь. Где ты? Вернись, давай помолчим. Давай долго будем молчать, всю жизнь, главное, вернись, главное, будь рядом.
Ничего не изменить.
Занюхаешь и хряпнешь в последний на сегодня раз. Ну, ладно, может, не последний, может, перед сном еще граммов двести, если Гриша нормально заснет.
По телевизору гонят вечную чепуху. Щелкаю, раз, два… вот она, моя любимая передача, под названием «Жди меня».
Люди плачут, люди радуются. Вот потерялся человек, и никто его уже лет семь не видел, а тут – раз, и все, как прежде. Человек вернулся. Настоящая сказка. Нет, я не люблю эту передачу, но каждый раз, когда вижу фотографии исчезнувших и, может быть, по факту умерших уже, избитых и выброшенных в канаву возле трассы, всегда стараюсь запомнить хоть какие-то детали лиц.
Мне хочется верить, что когда-нибудь этих людей найдут.
И тут бы вспомнить о Кате, но пора идти за Гришей.
Выхожу на площадку, застегивая на ходу «молнию» гражданской телогрейки. Свищу, причмокиваю. Тузик, Бобик, как тебя там, Дик, мужик, где ты, в самом деле, ну. Куда-то спрятался. По лестнице вверх, этаж за этажом, пролеты осматриваю, как бывало на оперативных вылазках.
Ни следа. Бычки, бутылки пустые, банки-пепельницы. Дым клубится, глаза царапает. Сам не пойму, я ли тот, кто продолжает шастать в надежде, что щенок выберется и, как прежде, задышав беспокойно, задорно высунет язык и сможет меня простить.
Тьфу ты, е-мое.
Сидит у подъезда, надышаться не может.
Глажу макушку, ухо тереблю. Щенок петляет меж ног, карабкается, на руки хочет. Ну уж нет, дорогой. Пойдешь домой, спрашиваю, осматриваясь, никто ли не слышит, как взрослый мужик разговаривает с щенячьей мордой. Открываю подъездную дверь – заходи давай. Щенок упирается лапами в бетонку, подпинываю осторожно, ни в какую. Ладно, сиди. Приведу тебе сейчас друга.
Щенок хлопает глазищами, и зачем-то я машу рукой.
Машу рукой, и Гриша тоже машет. Он бежит, расставив руки, и (успей только присесть) запрыгивает почти на шею, целуя в щеку, в прыжке пробивая мне грудак рельефной подошвой. Маленький мой мальчик, любимый сынок.
– Папа! Папа, ты пришел.
– Ну конечно, пришел. Как ты здесь?
– Нормально, – отвечает Гриша, – я тебя так ждал, так сильно ждал.
– Ну, – протягиваю, не зная, что сказать.
Гриша продолжает обниматься, а я тороплю. Одевайся скорее, дома тебя ждет сюрприз.
– Сюрприз? – сверкает улыбкой Гриша. – Какой сюрприз? Папа, какой сюрприз?
– Увидишь! Давай скорее.
– Бабушка приехала? Да?
– Нет, – говорю, – бабушка приедет в воскресенье.
– А какой тогда сюрприз? Ну, папа! Ну, скажи.
Я помогаю сыну с курткой и шарфом. Гриша просит завязать шарф петлей, как вон у того мальчика.
– Ваня говорит, что он самый модный, – шепчет мне Гриша.
– А ты что?
– Я не знаю.
– А ты у меня самый умный. И самый сильный. И самый вообще замечательный.
– Да! – радуется Гриша и хочет сию же минуту рассказать всем, какой он хороший. – Папа, а какой сюрприз?
В раздевалке две мамочки без конца дергают сыновей, одна за рукав, другая за воротник.
«Совсем уже взбесился», – сквозь зубы шипит первая. «Бесеныш мелкий, весь в отца выродился», – точит вторая.
Иногда я радуюсь, что мы с Гришей лишены такого материнского внимания. Мамочки, исхудавшие от хорошей жизни с нехорошими мужьями, ковыряют детей, будто дети в чем-то виноваты, будто дети их главная беда.
Мальчик сдается и плачет навзрыд. Гриша важно завязывает шнурки и плакать не собирается. Он смотрит на меня, потом на шнурок. Зацени, папа.
– Ну вот, другое дело! Я же говорю, мы всех победим.
Наконец я встречаю нашу воспитательницу. Выплывают мои бутоны, полные живой силы.
– Беги на крыльцо, Гриша, я сейчас. Воспитательница кивает. «Здравствуйте», – говорю.
– Уже виделись, – поправляет, морща гладкий лоб, почесывая носик. Уловила, видимо, свежее мое паровое дыхание, кристаллики разбавленного градуса.
– Да, – теряюсь почему-то и, чтобы вырваться из этой случайной пропасти, добавляю: – Я тут деньги принес. На игрушки.
– Ах, ну конечно. На игрушки и на территорию, – замечает женщина.
Я сую сколько-то, говорит, что много. Да ладно, отмахиваюсь. Все для детей, как говорится.
– Да, хорошо. Мне кажется, или вы того…
– Того?
– Я бы не рекомендовала появляться здесь… ну… под этим делом. У нас образцовый детский сад.
– Я абсолютно трезв, если вы про это.
– Про это, – кивает
