сообщникам. Поведение всех показалось ему верхом недобросовестности, так как палач был выше их, прямее и искреннее; он хотел крикнуть всем, что они обязаны Юшкову исполнением черной роботы их общего преступления и сочувствовать ему. Андрею стало так мучительно страшно, будто он очутился в мешке палача, скрывшись в нем навсегда...
И страдая от нестерпимой потребности покаяния, Андрей в безумном отчаянии содрогнулся от сознания, что нет на всем свете человека, пред которым можно покаяться. И в безнадежной, тяжкой тоске, Андрей бросился к палачу, схватил его судорожно за руку, опустился на колени и простонал со страстной и мучительной мольбой:
— Юшков, Юшков, казни всех нас, ведь, мы убийцы, подлые убийцы...
Спасение.
Доктор Федоров возвратился домой поздно ночью, забрызганный грязью, крайне усталый физически, но бодрый нервами. Освободив себя быстро от мокрого платья и сапог, он обтер лицо и руки полотенцем, с которым собирался направиться к умывальнику, но не умылся, а как то машинально сел на стул и отдался, наконец, своим думам.
Он улыбался и, словно свыкался с мыслями о том, что совершилось, что стала внезапно жить мечта, долгая и страстная, и что как все это страшно важное и казавшееся почти неосуществимым, произошло так просто, легко и естественно.
Федоров находился под острым впечатлением этого трехдневного сна на яву, ряда дней связанных одним общим движением народа, с восторгом, кровью и чудом.
И вследствие всего пережитого, Федоров неизбежно должен был углубиться своей памятью в тот случай происшедший много лет тому назад, который осветил новым светом его жизнь, вырвал из спокойного существования и бросил в роковую борьбу за человека.
Вот что вспомнил во всех подробностях доктор Федоров.
В холодный, жуткий осенний вечер доктор Федоров сидел в кабинете городской больницы; он с трудом согревался от пропитавшей его сырости и замечтался в большом клеенчатом кресле, около широкой спины допотопной печки.
Федоров недавно вступил на ночное дежурство, успел уже обойти палаты своего барака и теперь ждал чая и служителя Антона, которого он отправил за табаком и гильзами.
За окном метался ветер, скрипевший деревьями и напиравший на ставни. Прислушиваясь к его неугомонной злости, доктор думал о том, что он еще мало сделал в своей жизни, что у него еще нет практики, потому что он не умеет хорошо и удобно устраиваться как другие врачи и, что вообще он не замечает концов тех нитей, которые приведут его наконец к интересной и сложной жизни.
Вдруг Федоров вздрогнул и насторожился, заинтригованный внезапно выросшим за окном лошадиным топотом и шумом катящихся колес.
«Кого это везут, в такой поздний час, подумал он; повидимому, что-то случилось...»
Топот становился все явственнее, шум приближающегося экипажа увеличивался и, наконец, прекратился у барака, в котором дежурил Федоров. Он услышал голоса тревоги и какая-то беспричинная суеверная грусть, почти. предчувствие, словно холодным лезвием прошлась по его сердцу. Федоров стал у стола и, прислушиваясь к поднявшейся, в коридоре возне и голосам, с нетерпением ожидал неизбежного появления фельдшерицы с докладом. Наконец, полная и апатичная фельдшерица вошла в кабинет и тихо произнесла:
— Доктор, есть раненая.
— Что такое? — сделал стереотипный вопрос Федоров.
— Очень серьезные, ужасные поранения, поспешите, — пренебрегши в этот раз своей апатией, произнесла фельдшерица.
И тогда Федоров спохватился, что она бледная и волнуется.
— Что с вами, Вера Николаевна? — удивился доктор, уже настоящим образом, в беспокойстве, — что случилось?
— Бомбой... сама бросила в губернатора, — прошептала Вера Николаевна, и голос ее, и лицо, и глаза были полны таинственности.
— Что вы? — воскликнул Федоров и быстро направился в палату. Он был сразу захвачен особым, острым любопытством в отношения личности раненой, в смысле ее отношения к исключительному происшествию, в котором играли роль бомбы, эти сильнейшие и ужасные снаряды, приобретшие такую популярность.
Часть палаты была занята полицейскими и жандармами, толпившимися около низких носилок, которые на, первый взгляд казались наполненными кучею тряпья.
— Доктор, вот вам, извольте заняться! — крикнул хрипло, указывая пальцем на носилки, высокий, с фиолетовыми жилками на красном, как будто обожженном крапивой, лице, жандармский полковник. Жандармы и полицейские почти совершенно заслоняли своими шинелями с привязанными к ним шашками и револьверами носилки с раненой. Жандармы почти держались за носилки, как будто боялись упустить свою добычу, чтобы кто-нибудь ее не вырвал или не похитил ее у них. Они надвигались на носилки всей своей массой, мокрые и вонявшие сыростью и улицей, и, казалось, заполняли своими громоздкими фигурами всю палату. Они представляли странный и тяжелый контраст со всей больничной обстановкой палаты. С кроватей выглядывали бледные лица встревоженных во время сна, невиданной сценой, больных.
Федоров сначала несколько растерялся; он как то съежился перед этим внезапным сборищем грубых людей, чувствовавших себя здесь как будто в тюрьме, кричавших, стучавших сапогами и шпорами и бряцавших амуницией. Доктор почти оттолкнул ближайших к нему офицеров, быстро подошел к носилкам, взял в руки электрическую лампочку в сетке, и приблизил ее к раненой.
Она лежала свернувшись в клубок, стягивая парусину носилок, И только периодические судорожные движения, заставлявшие шевелиться куски драпового пальто, обрывки платья и обморок доказывали, что в теле раненой еще таится жизнь. Федоров бережно снял с лица девушки пряди сбитых волос, затем провел по ее лицу мокрой губкой, врученной ему фельдшерицей, и смыл грязь, почти скрывавшую черты раненой. Оно было без кровинки, казалось застывшим с сердитым выражением, как будто раненая не была в забытье, а умышленно опустила веки, не будучи в силах отвести от себя чужие взоры. Группа жандармов не спускала глаз с ее хмурого лица и строго, с некоторой долей уважения, следила за действием врача. Чувствуя себя хозяевами положения жандармы и полицейские обменивались короткими фразами и возгласами, в которых не было даже искры сожаления или волнения. Их не трогала картина страдай и кровь, они лишь смотрели на раненую, как на необходимый для их дела предмет. Глаза их блестели как жесть, это были взгляды хищников, предъявлявших свое право.
Федорова нервировали эти представители, власти, и его порывало грубо оттолкнуть этих людей от носилок, защитить от них раненую, отстоять перед ними свое право врача. Он выпрямился, вздохнул и сурово обратился к полковнику:
— Я не могу при таких условиях осматривать раненую. Простите, но вы мне мешаете, стесняете, так нельзя. Как хотите...
Жандармы и полицейские отступили от носилок, а полковник мрачно окинул взором доктора и раненую и, после короткого раздумья, решил:
