на ней, быстро перекрестилась. Площадь замерла. Я на секунду испугался, что фигура вождя покатится и упадет прямо на головы официальных лиц. Думаю, они тоже этого боялись. Потом две половинки крыши соединились, вождь поднял руку, правда только ладонь, и помахал ею. Чуть-чуть, почти незаметно. Несколько старушек схватились за сердце, и их быстро вывели из толпы. Включили и голос Димитрова — явно какую-то старую запись. Он говорил о том, что путь, который мы избрали, не ровная дорога перед Народным собранием, а тренистый… Эти люди так и не научились говорить правильно.
Должен признаться, что у меня прихватило сердце. Когда запись кончилась, вперед выступила лидер движения, женщина лет пятидесяти, в типичном для этой категории дам сильно приталенном костюмчике, с красным шарфиком на шее и красной гвоздикой в петлице. Она сделала знак толпе и громко произнесла: «Дор-р-р-р-рогие товар-р-рищи…» Этот многократно произнесенный звук «р» был особым социалистическим сигналом. Чем больше «р», тем легче завести толпу. Неслучайно бытует мнение, что клички собак должны содержать этот звук, он якобы заставляет их беспрекословно выполнять команды.
11
Коллективные амнезии и сверхпроизводство памяти
Чем больше общество забывает, тем больше кто-то производит эрзац-память, продает ее и так заполняет освободившиеся ниши. Этакая отрасль легкой промышленности. Прошлое, изготовленное из легких материалов, пластмассовая память, как будто распечатанная на 3D-принтере. Память, отвечающая потребностям и спросу. Новое лего: разные модули устанавливаются на точно определенное опустевшее место.
До сих пор нет четкого понимания, является ли то, что мы описываем, диагнозом, или это экономический механизм.
Гаустин. Новые и предстоящие диагнозы
Восстание
12
Я не стал ждать окончания речи, произносимой с мавзолея. Мне нужно было еще успеть на митинг «Молодцев», который как раз начинался в полукилометре отсюда — в Борисовом саду. Я выбрался из толпы позади здания бывшего царского дворца, ныне Художественной галереи. Моя квартира, которую я снимал, была неподалеку. Я сходил туда, быстро сменил пиджак и брюки на потури и вышитую безрукавку, но белую рубашку оставил — белые рубашки всегда в чести. Накрутил на талии красный матерчатый пояс, водрузил мохнатую шапку на голову — и вот я уже молодец-повстанец Остроносые кожаные постолы и накрученные до колен онучи оказались не слишком удобными, зато ногам стало легче после некомфортной жесткой обуви. Наконец я направился к зданию Софийского университета, обошел его и быстро проследовал через Княжеский сад с памятником Советской армии. В последнее время его круглосуточно охранял кордон левых добровольцев из-за участившихся случаев вандализма. По ночам осквернители памятника с помощью баллончиков с краской превращали каменных советских солдат в бэтменов и суперменов. Надо сказать, это далеко не худшее из того, что могло произойти с памятником.
Я прошел мимо стадиона и очутился в дебрях Борисова сада, который не так давно назывался парком Свободы, а еще раньше, до войны, был известен как Пепиньера или Рассадник.
Здесь каждое место раньше называлось по-другому.
Я бывал в Борисовом саду. Если бы кто-нибудь из собравшихся патриотов потрудился прочитать, что на этом месте когда-то располагался турецкий гарнизон, а потом было разбито турецкое кладбище, то наверняка они бы выбрали другое место для сборного пункта. Но у природы нет памяти, у людей тоже, поэтому в Борисовом саду гремели патриотические песни — почти что в полдень, или, как сказали бы когда-то, в двенадцать часов по турецкому времени Когда я проходил мимо озера Ариана, одна онуча размоталась, и я чуть не упал.
— Ты как, бачо, тебе нужна помощь? — наклонился ко мне какой-то молодой человек.
— Спасибо, брат, со мной все в порядке, благодарствую, — в тон ему ответил я.
Это филологическое упражнение меня порадовало. «Бачо» — так раньше обращались к тому, кто старше тебя… Там — «товарищ», здесь — «бачо»… Язык терпелив, он все сносит, не бунтует. Ибо все помнит, все, что было до нас. А может, дело в том, что у него нет памяти?
Мимо проходят нарядные красавицы. У каждой за ухом цветок. Ожерелья из монет сверкают на солнце, серебряные застежки на поясах отражают свет. Девушки одеты в национальные костюмы всех областей Болгарии. Красные сарафаны-сукманы и расшитые черные фартуки — у представительниц Фракии, черные платья-фустаны — у жительниц западных областей, расшитые атласные безрукавки — у тех, кто обитает в Родопах… Множество производителей мужской и женской одежды без остановки шили из домотканого шерстяного сукна потури, безрукавки, сарафаны и форму повстанцев, в том числе и для детей, словно готовилось новое Апрельское восстание.
День был прекрасный, приветливо светило нежное майское солнце, и казалось, что даже деревья вырядились в национальные одежды, чтобы не отставать от происходящего. На обширных полянах Борисова сада сидели компании. Некоторые уже разложили скатерти и достали еду, кто что принес: яйца, жареных цыплят, лютеницу.
Здесь было много мужчин разных возрастов — юноши, мужчины средних лет (с солидным брюшком) и белобородые старцы. Последние вызывали во мне особую симпатию. Некоторые из них были настолько старыми, что, казалось, и знать не знали о европейской одежде. При себе каждый из них имел или саблю, или самодельный кинжал, или перочинный нож. Многие нарядились в суконные потури с вышитыми узорами из черных гайтанов. Штаны между ног свисали почти до колен, из-за пояса торчали пистолет и нож с костяной рукояткой. Почти у каждого было старое ружье. Мелькали берданки, кремневки, ружья времен Русско-турецкой войны XIX века, иногда попадались карабины «Шаспо» той же эпохи. Те, кто был не настолько опытен, пришли с пневматическими винтовками, выкрашенными в цвета национального знамени. (Надо же, как в определенных условиях в голове неожиданно всплывают, казалось бы, уже напрочь забытые слова и понятия.)
Справа, почти у самого стадиона, расположился небольшой «летучий отряд», точная копия отряда, описанного в «Записках о болгарских восстаниях» Захария Стоянова, а точнее, показанного в их экранизации. На трех десятках коней гордо восседали повстанцы в шапках с пером, кажется индюшиным. Один из всадников, видимо сам Бенковский, оставил коня на привязи и откровенно флиртовал с девушкой, державшей в руках зеленое гайдуцкое знамя.
Мне хотелось влиться в какую-нибудь компанию, послушать, о чем говорят. Любопытство мое разгоралось, а ирония потихоньку улетучивалась. Это было мое Отечество, которое национализм у нас украл, как сказал бы К. Я вспомнил, как в детстве приходилось потеть под меховой шапкой, сдавливавшей голову, как жесткое сукно в кровь раздирало шею и потом целую неделю ее смазывали свиным жиром. Каждое утро вместо зарядки
