не очень тревожило, что на трон не попадёт тот же хотя бы Мишка Романов. Но вот что задевало по-настоящему, что злило тех же бояр и земских, так это то, что их здесь не принимали всерьёз. Те, по-видимому, всё так же считали их малыми людишками, «сиротами»…
– Что! Молод?! Ещё успеет постареть! – послышались насмешки из их среды. – Он же из рода знатного! Кто не знает боярина Никиту! Его деда!
– Вот был мужик – так мужик!.. Перевелись сейчас такие средь бояр-то! Ха-ха!..
Казаки явно издевались над боярами и окольничими.
Куракин безнадежно махнул рукой на казаков и сел на своё место рядом с Волконским.
Пожарский, переговорив с Трубецким и Мининым, поставил на голосование кандидатуру Михаила Романова.
Дьяки, пересчитав руки, объявили результат. Собор, земцы отвергли и эту кандидатуру.
И князь Дмитрий заметил, как по рядам сидевших впереди бояр и окольничих прошло волной движение. Там с облегчением вздохнули.
И тут слово попросил Иван Хованский… Князь Дмитрий уже знал: что тот будет предлагать.
– Есть ещё кандидатура! – обратился Хованский к собору, казакам и земцам. – Её мы не рассматривали!.. Предлагаю князя Пожарского! – показал он на князя Дмитрия.
В палате стало тихо.
Кузьма, понимая, что сейчас князю Дмитрию не с руки вести Земский собор, поставил его кандидатуру на голосование.
Среди бояр никто не поднял руки. Даже Волконский… Вот вскинулись вверх руки среди московских дворян… Но выборных-то из дальних городов оказалось совсем немного за него…
А казаки?.. Его, Пожарского, уже хорошо узнали атаманы и казаки Трубецкого. Они затаили на него обиду: за отказ встать с ними вместе, в их таборах… Да и раздор между ним и Трубецким: кто к кому должен ездить на совет, до сих пор длится, сделал своё дело.
Даже за Трубецкого подали больше голосов.
Князь Дмитрий проглотил какой-то твёрдый комок, вставший в горле… Взял себя в руки, под сочувствующим взглядом Кузьмы… Ему нельзя было раскисать: на нём Земский собор, как часто говорил ему Кузьма.
И он объявил продолжение собора дальше.
В среде же казаков и атаманов появилось уныние. Они, похоже, не представляли, что делать дальше. Там, в куче сермяг и зипунов, их заводилы о чём-то усиленно спорили, сверкали белки глаз, их взоры метались по рядам земцев, выискивая среди них своих врагов. Тех же, земских выборных, было много.
Но вот, похоже, они, казаки, на чём-то сошлись. Снова вперёд вышел всё тот же атаман по прозвищу Медведь.
– Поскольку бояре и земцы не хотят наших, коих мы предлагали, то мы посоветуемся меж собой. Отойдём на время из собора. Подумаем. Дело-то важное, государево. С плеча рубить негоже!.. Потом уже скажем наше слово!
Пожарский поставил вопрос о том, чтобы сделать перерыв. Время перевалило уже за полдень, все устали.
Во второй половине дня все снова собрались в этой же палате. И начали с того, на чём остановились.
– Мы тут посоветовались и решили, – начал тот же атаман. – Раз нельзя в великие князья своего, из прирождённых русских, тогда мы подаём голос за Дмитрия Черкасского, служилого князя! Из чужеземцев ведь он!..
Волконский забеспокоился, вскинул вверх руку, чтобы Пожарский дал ему слово. Князь Дмитрий заметил, что князь Григорий явно нервничает. Но он не знал, о чём тот будет говорить, и подумал, что тот опять предложит кого-нибудь из своих, из прирождённых князей, а то вылезет с королевичем Владиславом. Но не дай бог сейчас-то, при казаках!.. Зашибут ведь под злую руку. Оттого, что всё проигрывают и проигрывают в тяжбе с боярами и с теми же земцами. Обозлены, дойдёт до драки…
– Товарищи! – начал князь Григорий, когда ему дали слово. – Мы все знаем хорошо Дмитрия Черкасского! Хороший человек, умелый воевода! И с людьми может ладить! Но, товарищи, этого ведь мало, чтобы быть государём и великим князем!.. Вспомните-ка, что писал шведский король Карлус!.. Вы что же хотите иметь своим врагом и Швецию?!
Он обвёл глазами ряды бояр и окольничих. Его взгляд скользнул по лицам атаманов и где-то затерялся среди казаков, не находя ответа в их тёмной массе… Его, ответа, он и не ожидал оттуда… И он снова обратился к тем, кто стоял во главе собора, к тому же архиепископу Веоналию, который сидел за столом рядом с Трубецким и Пожарским.
Но тот отвёл глаза в сторону, не поддержал его… Да и не имел он влияния…
Митрополита же Казанского Ефрема, старейшего и самого уважаемого из церковников, сейчас не было на соборе. Его ждали, но пришло сообщение, что он болен, не может приехать.
– Нет, я лично против того, чтобы Швеция была врагом! – с несвойственной ему яростью воскликнул князь Григорий. – Был я там, в Новгороде! Недавно!
Он обвёл взглядом толпу земских выборщиков.
– А кто из вас хочет ещё воевать?! Ты?! Или ты! – пошёл он вдоль их рядов, тыча всем в лицо пальцем, смущая этим многих, ещё колеблющихся.
Затем он вернулся назад, встал перед всем собором. Он был в ударе.
Черкасского прокатили.
И князь Дмитрий вздохнул с облегчением, как и Трубецкой, уже успокоившийся и принявший свой обычный вид простоватого.
Больше кандидатур не было. Остался только шведский королевич.
– Итак, если шведский королевич Карл Филипп вскоре будет в Новгороде, как пишут оттуда, тогда собор «всей земли» пошлёт к нему послов, чтобы просить его принять венец царя и великого князя на владимирское и московское княжение! – подвёл он итог разыгравшимся в этот день страстям.
Так собор «всей земли» зашёл в тупик. Чужих царевичей не хотели казаки. Из своих, из московских, родов на трон не хотели никого пропускать бояре. О королевиче Владиславе они боялись даже заикнуться.
* * *
В этот же день, вечером, Иван Романов, хотя и устал после целого дня перебранки на соборе, посчитал нужным зайти вместе с Борисом Лыковым к свояченице, к Марфе, в Вознесенский монастырь, и поговорить.
Он, Иван, в глубине души, что лукавить-то, тоже хотел, чтобы Мишка сел на царство. Но в то же время он боялся сказать, заикнуться об этом вслух.
– Ты, Иван, сдурел, что ли?! – чуть не с воплями накинулась на него Марфа, когда он подошёл к самому главному: о троне, о Мишке…
– Не смей об этом больше говорить мне! – закричала она, забегала по келье. – Ты, ты!.. «Каша»! – обозлившись на него, нарочно кинула она ему в лицо прозвище, обидное, каким его дразнили в детстве.
Чёрное, изрезанное глубокими морщинами, осыпанное пудрой её лицо не скрывало её страхов.
– Не дам его вам – душегубам!.. Хн-хн! – как-то странно захныкала она. – Всё бы вам государиться только!.. Он же, родимая моя кровинушка, один у меня остался! Один! Хн-хн!..
