головой, будто молодой задиристый козлик, галантно протянул руку.
– Чо? – не поняла мадонна.
– На полонез, – пояснил гражданин и снова взбоднул головой.
Кудякова внезапно смутилась. Её давно никто не приглашал на полонез, зато с ней охотно ругались подслеповатые, но цепкие старушки, возомнившие переобвес, и ещё дочь Ленка – по каждому поводу и без повода; а ещё её терпеть не могла Рощина из одиннадцатой, а Кубасов только и знал, что просить сто рублей на «поправиться», полюбовничек хренов.
Новые пассажиры вошли в трамвай. Поднялись самыми последними две мощные суровые гражданки. Закрылись двери.
Кудякова вдруг потеряла дыхание и голос. Грудь её заволновалась, заволновалась, и румянец хлынул на прихваченные ноябрём щёки. Она робко пожала плечами и сколь могла грациозно подала гражданину широкую и крепкую ладонь свою в вязаной перчатке с сине–белым узором.
И они как–то внезапно и порывисто закружились, закружились, закружились в танце.
Кавалер вёл умело, и ни разу его стоптанный ботинок не коснулся неподобающим образом сапога мадонны, и ни разу не поскользнулись они на хрупкой, но коварной ноябрьской наледи.
– Вы прекрасно вальсируете, – интимно шептал гражданин партнёрше, и щёки её рдели всё больше и больше, и лёгкое головокружение заливало всё вокруг звонкой пустотой. И облачка их дыханий смешивались и растворялись. Мелькали перед глазами – кружились в вальсе – трамвай, дом бытовых услуг, кондитерская, пошедшие на взлёт голуби, милая девочка с красным воздушным шаром… Тяжело хлопали по асфальту сапоги мадонны, великоватые ей на половину размера, сбился платок, захлебнулся туманом растерянной радости взор, летел по воздуху подол передника, подхваченный трепетной рукою.
«Ах, хорошо–то как, право! – волновалась она, выгибаясь станом. – Раз–два–три… раз–два–три… А каков кавалер–то, а!.. Недолго и увлечься… раз–два–три… как смотрит, как смотрит!… Горю вся, мамочки родные, пропадаю!.. Раз–два–три… Однова живём…»
Голуби унеслись к площади возле дома бытовых услуг, где явился толстощёкий мальчик лет четырёх отроду, и в руках его сладкосахарно белела надкушенная булка.
Пешеходы на переходе кончились, а автомобиль всё стоял и стоял, и музыка всё играла и играла. Водитель армянской наружности задумчиво разглядывал рулевое колесо, словно впервые его увидел и пытался теперь угадать, для чего эта штука могла бы ему пригодиться.
На самом же деле Арутюн Аванесович Мелитян буквально минуту назад умер в третьем инфаркте.
А трамвай тоже всё стоял и стоял. И двери его были закрыты. Можно было решить, будто вагоновожатая просто залюбовалась танцем, замечталась о своём, забыв о маршруте следования номер двенадцать; и пассажиры припали к окнам, сентиментально улыбаясь и тихонько перешёптываясь. А кто–то мог бы предположить, что вагоновожатая, не дай бог, скончалась в третьем инфаркте.
Но нет – на самом деле трамвай стоял потому, что на него устроили облаву контролёры, давно и прочно забывшие простую истину: лучший контролёр – это совесть пассажира.
А милая девочка с красным воздушным шаром вырастет и станет женой известного мафиози.
Хранитель пустоты
Когда съехали жильцы из тринадцатой, он только обрадовался. С ними вечно были проблемы: мусор, шум, плохая энергетика, растекавшаяся по всем этажам зловонным туманом. Одним словом, дикость какая–то. А кроме того, ему, как старшему дома, управляющая компания постоянно присылала список должников. В этом списке значился всего один пункт – квартира номер тринадцать.
– Слышали? – как–то, на лестнице, потянула его за рукав Вера Семёновна из двадцатой. – Тринадцатая съехала. Крысы бегут с тонущего корабля.
– В каком смысле? – не понял он.
– А как же, вы не знаете?
– Нет.
– Странно. Этот очень известный факт: тонущий корабль всегда первыми покидают крысы. Уходят, говорят, строем. Очень приспособленная скотинка. Говорят, когда человечество погибнет в атомной войне, на земле останутся только крысы.
– А тараканы? – зачем–то спросил он.
– А, ну да, ещё тараканы останутся, – кивнула двадцатая.
Следующей была тридцать восьмая. Уж супругов Мишиных ни при каких обстоятельствах нельзя было назвать крысами. Пусть они были не очень активными жильцами и в домовых собраниях не участвовали ни разу, но никто из соседей не мог бы сказать о них ничего плохого. Как, впрочем, и хорошего. Обычные люди.
– Уезжаете? – спросил он главу семьи, встретив его на этаже выносящим прикроватную тумбочку.
– Да, знаете ли, – почему–то смутился Мишин. – Пора.
– Расширяетесь?
– Да нет, вы знаете, – ещё больше смутился Мишин, – сужаемся. Вот так, да. А что делать…
Через неделю засобиралась пятнадцатая. Потом была сорок первая. Двадцать вторая. Седьмая, одиннадцатая, шестнадцатая…
– Что происходит? – спросил он как–то у Веры Семёновны, встретив её у лифта.
– А вы не знаете? – удивилась соседка.
– Нет.
– Корабль тонет, – многозначительно поиграв глазами и бровями, прошептала она ему едва ли не в самое ухо. Изо рта у неё пахло мятным леденцом и губной помадой.
– Какой? – удивился он.
Вера Семёновна лишь удивлённо покачала головой: не от мира сего человек, дескать.
– Как же это вы не знаете? – сказала она, выходя на своём этаже. – А ещё старший дома…
Через месяц заселёнными оставались лишь двадцать квартир из сорока восьми.
Потом поветрие внезапно стихло – так же внезапно, как и началось. Если не считать тридцать второй, которую жильцы покинули неслышно и незримо, под покровом, как говорится, ночи. Просто когда утром он обходил дом, дверь в тридцать вторую оказалось незапертой. Он постучал, покашлял, заглянул.
Квартира была пуста, и только тонкий запах духов и лаврового листа ещё слабо витал в ней.
«Странно», – пожал он плечами.
– Вы что же, в самом деле ничего не знаете? – удивился жилец однокомнатной сорок восьмой, спускаясь вслед за носильщиками, выносящими его незамысловатый скарб.
– А чего я не знаю? – пожал плечами он.
– Интересно, – пожевал губами теперь уже бывший жилец. – А ведь вы старший дома.
– Да.
– И не знаете.
– Нет.
– Смотри́те телевизор, – рассерженно бросил сорок восьмой и больше не вымолвил ни слова.
Тогда он торопливо поднялся в свою квартиру, просеменил к телевизору, стёр с него застарелую пыль, включил.
Телевизор работал, но экран его остался чёрным.
– Что с телевидением, не знаете? – поинтересовался он у Веры Семёновны на следующий день.
– А что?
– Не показывает.
– А-а, проснулись, – усмехнулась соседка. – Так он уж давно не показывает. Уж месяца два как.
– Почему?
– Да кто ж его знает.
Через неделю поветрие вернулось. За три дня дом покинули одиннадцать семей и бессемейных. Заселёнными оставались только семь квартир.
– Вы ещё не съехали? – удивилась Вера Семёновна на четвёртый день, когда он застал её в пустой двадцать третьей за собиранием брошенных литровых банок. – Смотрите, сколько баночек оставили. Совсем сдурели люди! А мне пригодятся. Под варенье.
– А если они вернутся? – сказал он. – Нехорошо как–то получится.
– Никто
