20 мл.
Пациент Три сразу же возбудился. Поведение активное. Настроение хорошее.
16 разноцвета
Один и Два без изменений. Жаловались на сны. Три стал спокойнее, но чувствует себя отлично.
20 разноцвета
Всё дело в шкуре. Достал кроличьи шкуры, так как это быстрее всего. Пациентка отказывается рассказывать, как это сделать. Уже седмицу не обращается человеком и отказывается говорить.
29 разноцвета
Путём хирургического вмешательства вживил Третьему шкуру. Началось гниение, удалось пресечь благодаря крупной дозе крови Пациентки.
1 червеня
Яды добавляют интересные побочные эффекты. Экспериментирую с различными вариантами. Некоторые не переносят и маленькую дозу. Другие становятся сильнее.
16 червеня
Собачьи шкуры подошли куда лучше. Но обращение не происходит в полной мере. Три и Один стали сильнее, обросли шкурой. У Один потеря способности к человеческой речи. Два пришлось убрать.
28 червеня
Да! Не знаю как, сам не понял, что изменилось в подходе, но Девять и Двадцать Первый вчера едва не подожгли сено в своей клетке.
29 червеня
Она превращается в птицу! Ворвалась через открытое окно. Пахомыч пытался поймать, а она спряталась, превратилась в человека и почти пробралась в подвал.
Она создаёт огонь голыми руками.
Погибло несколько видов цветов. Безвозвратно. Просто завяли.
Пациентка назвала это «Золотой силой».
Тогда всё это я только пролистал, проглядел мельком. Но от зарисовок, от чудовищных слов сразу стало дурно.
Помню, как поднял взгляд с дневника на клетки. И эти существа с золотыми глазами – кликуши – предстали в новом свете.
А потом с пробирающим до дрожи скрежетом три клетки вдалеке, почти в самом конце зала, распахнулись.
Я не сразу смог понять, что случилось, впал в ступор, прижимая к груди дневник доктора.
И увидел, как издалека медленно, припадая на руки… лапы… двигались эти существа.
Я не стал медлить. Я вообще не думал, бросился назад, к лестнице из подвала. Успел только вырвать несколько листков из дневника и спрятать в грудной карман.
Упал на лестнице, подвернул ногу, так что танцевать на Ночь костров наверняка теперь не смогу. Помню, слышал, как когти существ стучали по ступеням позади, и не думал о боли. Я просто бежал.
Вылетел через распахнутую дверь в темноту оранжереи.
– Кто тут?! – Раздался выстрел.
Пахомыч проснулся. Но было темно. Он стрелял наугад. Я успел нырнуть в сторону.
А существа, которых я даже не мог разглядеть, накинулись прямо на сторожа. Ночью ничего было не разглядеть. Только слышались крики. И… другие звуки, хорошо знакомые мне по охоте, когда собаки разрывают жертву. Отец любит натравливать их. Ему нравится смотреть, как лис рвут на куски, хотя мать всегда жалуется на испорченный мех.
И я понял всё по звукам. Сидел где-то в зарослях оранжереи, трясся и слушал, как кликуши разрывают Пахомыча на куски, как он захлёбывается криком, как разлетается плоть, как ломаются рёбра.
– Пошли! – раздался наконец звонкий голос моей спутницы. – Пошли прочь.
Я хотел уже выскочить из укрытия, остановить её, как вдруг снова раздался выстрел. Но с другой стороны.
– Доктор, она здесь! – закричал граф.
И снова выстрелы. Дальше я уже не думал. Выскочил из укрытия, кинулся обратно к лестнице.
Чудовищ не было. Только две девушки, пригибающиеся к полу.
– За мной! – Во мне проснулось что-то незнакомое, новое, удивительное.
Я повёл их по оранжерее, я успел её изучить достаточно, чтобы знать, где другие двери. Мой ключ подошёл и к выходу с другой стороны.
Нам вслед несколько раз стреляли. И каждый раз вместо голоса графа я слышал отца. Эти его «гнида», «ничтожество»… удивительно, что я не оцепенел от ужаса, как это всегда случалось прежде. Хотя нет, я сделал то же, что и всегда: сбежал. И, к счастью, увёл с собой ещё и двух невинных девушек.
А после мы бежали по ночному саду. Граф и доктор продолжали стрелять, но затеряться среди деревьев в темноте не так уж сложно. Граф и доктор всё же немолоды.
Меня, кажется, не узнали в темноте. Очень хочется верить. Я вернулся в Курганово, в свою спальню, но пишу сейчас, прислушиваясь к шагам на лестнице. Всё жду, что в комнату ворвётся граф и пристрелит меня.
Но я должен остаться. Пока что я должен остаться, а потому остаётся только надеяться, что остался неузнанным.
Доктор Остерман. До сих пор не верится. Он казался таким душевным, очаровательным. Человек с блестящим образованием, в конце концов! Как мог он творить такую дикость? Несколько раз перепроверил перевод его дневника. Нет, я не ошибся. Это правда: он превращает людей в чудовищ. Науку, предназначенную для спасения людей, он обратил в уродливое оружие против человечества. Ради чего?
Не болезнь изуродовала существ в клетках, не проклятие. Доктор Остерман. Милый Густав Остерман, что заботился о Кларе. Вежливый скромный доктор, который ухаживал за мной после удара. Забавный лойтурец с идеальной бородой, предупреждавший быть осторожнее с графом.
А Ферзен? Я до сих пор не знаю, насколько он причастен. Конечно, всё в оранжерее, очевидно, построено на его деньги. Но зачем ему это? Ради науки?
Но я отвлёкся. Итак, мы сбежали. Моя спутница теперь была не одна, а с сестрой, и та казалась совершенно обычным человеком. В темноте мало что получилось разглядеть, но передо мной была просто девушка лет двадцати.
Ух, это место. Эта ночь.
Мы бежали по снегу, чувствуя, как опавшая листва, точно перина, проседала под нашими ногами. Ночной сад обратился в дикий лес. Было влажно, ветрено и удивительно хорошо. Да-да, мне было хорошо! Точно жизнь вдруг стала слаще ощущаться на кончике языка.
– Вы же обещали! – в отчаянии выкрикнул я. – Вы обещали, что не поможете сестре сбежать.
Она оглянулась, и платок спал с головы. В темноте я так и не разглядел её лица.
– Простите, князь, я соврала, – легко, без тени вины ответила она.
– Вы… да что вообще вы творите? Что вообще тут происходит? Зачем это всё доктору?
Моя спутница переглянулась с сестрой. Всё происходило так стремительно, да ещё и во мраке, поэтому я толком не помню ни её лица, ни цвета волос.
Завыли волки, и девушки, не размыкая рук, сорвались с места, скрываясь за деревьями.
Нельзя было дольше задерживаться. Мне пришлось собраться с последними силами и побежать как можно быстрее к деревне. Клянусь, в жизни так не уставал, как за эти дни в Великолесье.
Мне повезло. Если вештицы существовали, то в эту ночь решили не строить мне козней: растущий месяц горел ярко, освещая дорогу до деревни. Несколько раз я останавливался, чтобы отдышаться, и смотрел на небо, представляя, как чернявая, смуглая и неуловимо похожая на Настасью Васильевну ведьма в яркой алой понёве несётся на помеле, собирая, точно зрелую лесную землянику, звёзды с небосвода. Пожалуй, и вправду напишу такую сказку.
Уже светало, когда я добрался до Заречья. Зимний медовый рассвет поднимался над горизонтом, и издалека видно было сани, приближавшиеся по дороге к деревне. Колокольчиков, что обычно висят на тройке лошадей, не было слышно. Как я и просил, охотник старался вести себя потише.
Маруся стояла на крыльце, когда я подошёл к избе.
– Михаил Андреевич. – Она кивнула, поджимая обескровленные от волнения губы. – Мы готовы.
– Не медлите. Выводите сестру, чтобы сразу посадить в сани.
– Да вдруг что…
В деревне встают рано, с первыми лучами. Слышно было, как вдалеке хлопали дверьми.
– Если нас заметят, пойдут разговоры. Давайте. Извозчик уже рядом.
Послышался топот копыт. Я без конца выглядывал на дорогу. Наконец в сумерках показались сани. Махнув рукой, я показал, где остановиться.
Светало, когда распахнулась дверь и на улицу вышла Матрёна вместе с отцом и сестрой. Она вдруг отпрянула назад, прищурилась. Впервые за долгое время несчастная увидела солнечный свет.
– Матрёна, милая, – ласково уговаривала Маруся, – идём, скорее идём кататься. Весело будет…
Но женщина начала упираться, вырываться. Охотник с опаской покосился на неё. Стало страшно, что он испугается и уедет, но заплатили ему достаточно и по окончании работы заплатить должны
