по-видимому, они ей лучше служили, нежели её почти глухие уши; едва только она взглянула на вошедшую Ледшу, как спросила, с усилием произнося слова:
— Что там случилось? Наверно, ничего хорошего, я читаю это на твоём лице.
Девушка кивнула утвердительно, затем ещё раз вышла, чтобы убедиться, как далеко отъехала лодка, зная по опыту, на какое далёкое расстояние разносится по воде звук громкого голоса. Вернувшись, она наклонилась к уху старухи и громко произнесла:
— Он не приедет.
Табус пожала плечами, и довольная улыбка, разлившаяся по её морщинистому коричневому лицу, показала, как приятно ей это известие. Уже ради памяти убитого внука было ей больно выслушивать признания девушки в любви её к греку, но, кроме того, она имела другие виды на свою любимицу. Она молча кивнула головой, давая тем понять Ледше, что слышит её, и та продолжала:
— Правда, завтра я увижу его опять, но думаю, что после этого свидания наступит конец нашей любви. Во всяком случае, слышишь ли, бабушка, завтра должно всё решиться. Поэтому, понимаешь ли ты меня, должна ты сегодня, в эту же ночь, допросить звёзды и планеты, а то, быть может, завтра их советы придут слишком поздно.
— Сегодня? — повторила удивлённо Табус, снимая вертел с огня. — Сейчас, говоришь ты? Да разве это возможно? Как будто созвездия повинуются нам, подобно нашим рабам! Должно быть полнолуние, когда желаешь узнать правду от звёзд. Подожди, дитя, ведь и вся жизнь не что иное, как ожидание. Терпение, девушка; правда, в твои годы не охотно этому повинуются, а многие так и за всю жизнь этому не научатся. А звёзды, от них, от маленькой, как и от самой большой, можно научиться терпеливо идти своей дорогой из года в год. Всегда по тому же пути, тем же шагом. Для этих неутомимых путников не существует ни отклонений, ни большей или меньшей скорости, их не подгоняют и не удерживают ни злоба, ни страстное желание, ни утомление. Как я их люблю и уважаю. Добровольно подчиняются они до конца всех миров Величайшему Закону. То, что они предсказывают для данного часа, действительно только для этого часа, а не для другого. Всё зависит от них; останови кто-нибудь на миг их путь — и земля пошатнётся, ночь обратится в день, реки потекут вспять, на голове будут ходить люди, радость обратится в печаль, а власть — в рабство.
Поэтому, дитя, во время полнолуния небесный глаз, луна, предсказывает совсем иначе, нежели в остальные 29 ночей лунного месяца. Требовать же от одних того, что принадлежит другим, равносильно ожиданию ответа от чужестранца, не говорящего на твоём языке! Как ты молода, дитя, и как ты неразумна! Допрашивать сегодня для тебя звёзды, когда нет полнолуния, всё равно что пойти собирать виноград на терновом кусте. Да, так оно и есть.
Тут она прервала свою речь, произнесённую с большим трудом и запинками, и вытерла своим тёмно-синим платьем покрытое каплями пота лицо, сильно покрасневшее от огня и волнения. С возрастающим разочарованием прислушивалась Ледша к её словам. Быть может, мудрая старуха и права, но она должна во что бы то ни стало знать, прежде чем она завтра отважится пойти в мастерскую скульптора, чего ей опасаться и на что надеяться; поэтому она после короткого молчания решилась задать следующий вопрос:
— Одни ли звёзды могут предсказывать то, что судьба готовит каждому из нас?
— Нет, дитя, но именно сегодня ничего не может выйти из другого гадания; к нему надо заранее готовиться, надо с утра строго поститься, а я ела финики, которые ты мне принесла, вдыхала запах жареных уток. А потом, ведь нужно гадать ровно в полночь, а в полночь, если ты не будешь дома, твои домашние станут о тебе беспокоиться и пришлют сюда за тобой невольника, а этого не должно быть, я должна этому воспрепятствовать.
Ледша быстро перебила её:
— Значит, ты ждёшь кого-то? И я знаю кого, твоего сына Сатабуса или одного из твоих внуков. Да и к чему бы ты иначе жарила уток и велела бы мне принести из тайника кувшин с вином?
Сначала старуха как бы хотела убедить её в несправедливости её догадки, но затем, окинув девушку проницательным взором, она произнесла:
— Нет! Перед тобой нам нечего скрывать. Бедный Абус! Ради него ты всё ещё к нам принадлежишь. И, несмотря на грека, ты наша и останешься нам верна, звёзды подтверждают это. Ты умна и тверда; он был таким же, и вот почему вы так хорошо подходили друг к другу. Бедный, милый храбрый мальчик! Но зачем о нём сожалеть? Разве потому, что он покоится на дне моря? Какие мы глупые! Нет ничего лучше смерти, потому что она есть покой, и он теперь испытывает этот покой. Девять сыновей и двадцать внуков было у меня, и только трое остались, остальные же успокоились после всех смелых битв и опасностей, которых так много выпало на их долю. Далёк ли тот день, когда семеро из них сразу погибли! Остались только трое, и их черёд придёт. Я желаю им этого высшего блага, но я не хочу, чтобы и они тоже ушли раньше меня.
Голос её понизился, и едва слышным шёпотом продолжала она на ухо Ледше:
— Итак, знай же, Сатабус, мой сын, и его мальчики, Ганно и Лабай, приедут сегодня, около полуночи будут они здесь, да хранят их боги! А ты, дитя, я ведь знаю твою душу, знаю её до дна, и прежде чем ты предашь последних из семьи Абуса…
— Пусть раньше отсохнет мой язык и моя рука! — живо перебила её Ледша и, движимая женской заботливостью, спросила, достаточно ли трёх уток, чтобы утолить голод таких сильных и здоровых мужчин.
Старуха, улыбаясь, показала ей на ворох свежих листьев, под которыми было спрятано несколько крупных рыб. Она их начнёт жарить, когда они приедут, а запас хлеба у неё большой. И материнская заботливость придала её хмурому, морщинистому лицу выражение доброты, почти нежности. В её покрасневших глазах заблистала радость близкого свидания.
— Я увижу их ещё раз, — заговорила она опять, — и увижу их всех вместе, моих последних. А если они… Нет, они не решатся затеять что-либо так близко к Пелусию[141], нет, уж ради того, чтобы не испортить мне, старухе, радости свидания. Они ведь добрые; никто не подозревает, каким добрым может быть мой суровый Сатабус. Теперь был бы он
