Одинокого, а обозначив ее лишь двумя буквами — Т-в.
Зощенко рассказывал о том, как Одинокий в конце своей жизни стал профессиональным нищим.
И вот стоит одинокий нищий на углу ликующего Литейного проспекта, низко кланяется проходящим и раболепно улыбается тем, кто подает ему милостыню. Он узнал Зощенко, окликнул по фамилии и стал рассказывать, сколько зарабатывает в день.
«Я стал стыдить его за те унижения, которые он избрал для себя, — пишет Зощенко. — Поэт усмехнулся. Унижения? Что это такое? Унизительно не жрать. Унизительно околеть раньше положенного срока. Все остальное-не унизительно. Все остальное идет вровень с той реальной жизнью, которую судьба ему дала в обмен за прошлое…»
Рассуждая об Одиноком, Зощенко вспоминает небольшую книжечку его стихов, вышедшую в 1922 году. «Это потрясающие стихи, — констатирует писатель, — но это и ужасные стихи, продиктованные гениальным смердяковским вдохновением».
Как-то, копаясь в книжных развалах, Сева наткнулся на вышедший небольшим тиражом сборник избранного Одинокого и, пролистывая, обнаружил странное стихотворение под названием «Плевочек». Почему-то Сева даже выписал это стихотворение в свой потрепанный блокнот:
Любо мне, плевку-плевочку,
По канавке грязной мчаться,
То к окурку, то к пушинке
Скользким боком прижиматься.
Пусть с печалью или гневом
Человекам был я плюнут,
Небо ясно, ветры свежи,
Ветры радость в меня вдунут.
В голубом речном просторе
С волей жажду я обняться,
А пока мне любо — быстро
По канавке грязной мчаться.
«“По канавке грязной мчаться…”-вспомнил Сева последнюю строчку из “Плевочка”, медленно вышагивая по дороге к дому. — Одинокий написал о плевке. А я — одинокий плевок…»
Непрерывность текста
…Самолет летел над Инсбруком; за ним, как показывала электронная карта на маленьком экранчике, начинались Альпы: непрерывная цепь остроконечных пиков, укутанных вечными снегами.
Он посмотрел на часы: лететь как минимум еще три часа. Рядом сидела пожилая супружеская пара: мужчина в роговых очках разгадывал кроссворды, а его жена дремала, укрывшись теплой курткой.
«Какие приятные и беззаботные люди, — думал он, — как хорошо им и сладко возвращаться из путешествия; им наверняка есть куда возвращаться, их ждут, их встречают, их заключат в объятья объятые, охваченные почтением дети. Но… минуточку, кому я завидую? Этим стертым старикам, честно очарованным ровным блеском бирюзового Брюгге или лисьим оскалом брюзгливого Брюсселя? А может, я завидую тем, кто будет встречать эту пару? “Вдруг лебедей мелькнула пара, Не знаю, чья была вина…” — да, Брюсов осоловело совмещается с Брюсселем: Брюсов и Брюссель — загадка созвучия… Нет, ни паре, ни их детям, ни Брюсову я не завидую. Я завидую собственной мечте о свободе и независимости, а эта пара вместе с Брюсовым лишь повод для размышления…»
Он выпил стаканчик пива, стоявший у него на откидывающемся столике, и вновь задумался. Было над чем. Например, над неотвратимостью и непрерывностью рутины, утиным темным глазом зыркающей за ним на каждом шагу; о смешных, смешанных попытках поймать потливую удачу за желанный хвост; о бесплодной надежде отгадать заветные номера в лотерее; о провале нескольких серьезных бизнес-проектов, они могли бы спасти его от нервной и нелюбимой работы, но… Вот об это «но» он и спотыкался каждый раз, приближаясь к заветной черте, за которой таилось избавление. Но кто-то словно проклял его, и проклятие это оказалось изощренным и изысканным; оно не обрубало надежду в самом начале, не чинило препятствий в процессе реализации той или иной идеи, проекта, сделки — проклятие срабатывало исподтишка, неожиданно, в самый неподходящий момент, когда — казалось! — удача раскрывала свои объятья и когда воображение уже игриво городило огород огорошенных ошеломлений, рисовало овалы волнующих денежных знаков: знаков судьбы такого рода было много, но либо он не умел распознать их, либо толковал превратно-и, безрадостные, они исчезали, так и не став явью.
«I love you» — пропел чей-то голос за спиной; не было голоса, ничего не было, «эта любовь такая головоломка…»; такая ломка от этих игр с судьбой, такое ломание головы от этих неудавшихся знамений, не ставших знаменем его удачи, его везения.
— Зачеркните еще пару номеров на всякий случай-и вам повезет… — рекламный голос киоскера вывел его из задумчивости, и он обнаружил себя заполняющим очередные лотерейные бланки; он ощутил себя Германном, вымаливающим у саблезубой графини тайну трех карт.
«Тройка, семерка, туз», — пробормотал он: магия желанных цифр завораживала, будоражила воображение, разжигала азарт, дразнила озарением.
«Тройка, семерка, туз» — произнесла графиня, но это был сон, и Германн проснулся, и Пушкин чего-то не дописал в «Пиковой даме»; в пику всем лишь обозначил подступ к тайне, но и подступ оказался ступенчатым, ступени вели в никуда, там не было перил — парила мгла, непознаваемая, как сама жизнь.
Ему вдруг стало смешно: в его-то возрасте верить в лотерейную сказку? В государственную аферу, разыгрываемую еженедельно на глазах у изумленных и страстно желающих быть обманутыми сограждан? Остап Бендер знал четыреста способов честного отъема денег у государства, но государство одурачило Остапа, изобретя самый эффективный и надежный способ честного отъема денег у граждан; государство так отыме-ло граждан, что они, уже не глядя, подмахивали лотерейные листочки с заветными номерами, повизгивая от удовольствия.
Кто-то хоть раз видел человека, действительно получившего крупный выигрыш? Обозначенные мелкими профессиями, чтобы вызвать жалость и восхищение одновременно, якобы везунчики сходят со страниц газет и пропадают бесплотными тенями.
Домохозяйка, случайно купившая лотерейный билет на сдачу от памперсов; дворник, сэкономивший на пачке сигарет; инвалид, попросивший свою сиделку заполнить номера на бланке; житель окраины, окликнувший своего сопливого ребенка в тот момент, когда он — по примеру отца — тянулся за бутылкой пива. «Рано тебе еще, сынок! — сказал отец. — На-ка, купи лучше билетик на счастье…»
До тех пор, пока будет существовать мир, не исчезнет вера в золотушную Золушку, проскользнувшую через игольное ушко и причастившуюся к сладкой славе.
В реальности, рваческой и рвотной, все происходит по-другому: и роты золушек маршируют на панель, подгоняемые единственным желанием — выжить, а выжившие из ума феи-сводницы разбрасывают по дорогам продолговатые тыквы, которые если во что и могут превратиться, так только в карету скорой помощи.
Он вспомнил, как в Брюсселе попал на улицу со звучным названием «Брабант» — «рю Брабант»: звучное название облезлой области, коим упивались взалкавшие цветистой романтики русские поэты. Гулкий Гумилев, горделиво гундосящий — «…так, что золото сыпется с кружев, с розоватых брабантских манжет; или павли-ный Павел Антокольский со своими бутафорскими строчками
