землю спасительной кисеей и способствовала живительному течению беседы.
— Если говорить о поэзии, — заявлял хозяин, — то, скажите мне, достопочтенный друг, кто может быть выше Вергилия и Горация-этих неистовых небожителей? Вкушая их строки, истинно вкушаешь чашу с великолепным фалернским вином!
— А вы не боитесь, мой дорогой друг, что вино это давно прокисло? — пряча улыбку, спросил Катулл, полагая, что собеседник вряд ли знает, сколь славен был когда-то его неожиданный гость. — Строки названных вами поэтов громоздки и сухи, как высохшая лоза винограда, давно уже не плодоносящая…
— Я слышу в ваших словах горечь и ненависть, вы сердитесь, стало быть, вы неправы! — возразил хозяин.
— Я? Сержусь? Нисколько! — ответствовал Катулл. — Я всего лишь насмешлив и скептичен.
Впрочем, дорогой друг, если хотите, я могу пр читать вам строки истинного поэта. Они хранятся у меня с давних лет, оставленные неким другом юности. Вот стихи, которые ненавистны богам земным и небесным!
И Катулл стал читать, вытащив таблички из своей потрепанной сумки. Он читал о той, которую называл когда-то «сиятельной богиней изящного шага», он читал строки, полные огня и ненависти, мольбы и презрения.
Увы, сосед-виноградарь лишь рассмеялся в ответ:
— И это то, что вы хотели поставить мне примером? Я удивлен. Я поражен пустоте и никчемности этих виршей. Куда этим строчкам до божественного Горация?
У Катулла задрожали губы.
— Вы… Вы…
— Что такое? — участливо спросил хозяин. — Вам плохо? Сегодня был знойный день, отдохните у меня.
— Нет, простите меня, но я все-таки пойду.
Катулл ушел. Спохватившись, хозяин послал за ним своего раба, чтобы тот помог гостю добрести до дому. Но вскоре раб прибежал, кривя лицо от дурной вести:
— Господин, он упал на дороге. Он лежит мертвый. Я принес его таблички, которые были у него в руках.
Виноградарь взял таблички и увидел на них имя автора: Катулл.
— Боже, — всплеснул он руками, — так это был Катулл?! И читал свои стихи?!
…А душа Катулла, высвобожденная тем временем из телесного плена, летела в надмирные выси, ее сопровождали ангелы, благоговейно поющие строки катулловской лирики; и Вселенная была полна золотого свечения.
В это время на балкон своего роскошного дворца в Риме вышел император. Неровным блеском лучились его глаза, саркастическая улыбка исказила губы. Он увидел золотое сияние в ночном небе, и ему на миг стало не по себе.
— Боги прогневались, — пробормотал император.
Одинокий плевок
…Набычившийся босс сидел в кабинете в своей обычной манере, водрузив ноги на стол. Крапчатая рубашка от Версаче лопалась в плечах, золотые запонки заполоняли, казалось, светом окружающее пространство, во рту покоилась дорогая толстая сигара.
— Как дела? — привычно спросил босс, не вынимая сигару изо рта. Впрочем, с таким же успехом этот вопрос мог быть адресован стенке, ибо звучал риторически и не предполагал ответа.
— Значит, так, — сказал босс, — значит так, обойдусь без предисловий. Скажу тебе честно: я не люблю раздолбаев. А ты — самый настоящий раздолбай, если не сказать больше. Не отдаешься делу, не болеешь интересами фирмы, занимаешься на работе своими делами. Куда это, на хрен, годится?
Сева внезапно почувствовал, как кровь прилила к лицу и как откуда-то, из глубины души, поднимается мутное чувство бешенства. Босс был хитер и бил, как правило, под дых не часто. Однако на сей раз, видимо, решил намеренно перегнуть палку. После того как фирма, благодаря усердию и оборотистости Севы, выиграла конкурс на строительство крупнейшего в стране современного электронного предприятия, подобные нелепые претензии, по меньшей мере, выглядели издевательством.
— У меня даже нет никакой мотивации — повышать тебе зарплату, — продолжил босс, — ты должен грызть землю, доказывая свою преданность, ты должен гореть, показывая пример другим, ты должен не отвлекаться на какую-то другую жизнь! Ладно, старик. Я перевожу тебя в другой отдел, возглавишь его месяца на три. А потом вернемся к этому разговору снова. Честно говоря, я хотел тебя уволить — учти, я даю тебе последний шанс…
Сева поправил очки на носу и подался вперед, словно собираясь сказать что-то, протестуя. Но босс, как опытный игрок, упредил это движение:
— Не надо мне ничего говорить, Сева, твое мнение меня не интересует. Можешь идти! — и хлопнул по столу своей разлапистой пятерней.
Сказать, что Севе было обидно — значит ничего не сказать. Да, он прекрасно знал босса, как облупленного; знал, что в его лексиконе отсутствует слово «спасибо», а кодекс поведения не предусматривает благодарности как таковой. И все-таки обида разъедала душу, как щелочь; просачивалась в самые сокровенные уголки сознания. «А главное, — с горечью сознавал Сева, — я даже ничего ему не ответил, не прервал, не возразил, даже не съязвил по обыкновению. Конечно, что я для него? Пыль придорожная, которую можно с легкостью растоптать, функция, которую ничего не стоит оскорбить, унизить, использовать, как туалетную бумагу, и выбросить…»
Сослуживец Севы — вечно веселый Вячеслав, — узнав, что произошло в кабинете шефа, заметил, похлопав Севу по плечу:
— Ну что ты хочешь от мальчика из провинции? Чтобы он расшаркивался перед тобой, изъявляя любовь и дружбу? Он — начальник, понимаешь? Босс! И он хочет, чтобы ты помнил это и знал свое место. По сути говоря, он бросил тебя на повышение. Но предварительно решил обязательно обкакать. Чтобы служба медом не казалась. У него свои правила игры, а так как ты его подчиненный, то изволь эти правила принимать.
— Да, разумеется, — ответил Сева, — но как быть, если правила граничат с фолом? Как быть, если повышение по службе напоминает подачку? Что делать, если «мальчик из провинции» считает хорошим тоном плюнуть мне в лицо — и только потому, что я не похож на него? Да, я не бизнесмен, не владелец компании, да, я раздолбаи, и я люблю раздолбаев, а не кондовых покорителей бизнес-высот!
— Не бери в голову, — посоветовал Вячеслав, — представь, что ты играешь с ним в поддавки. Он начальник, ты дурак. Вот и все.
— По-моему, игра зашла так далеко, что босс бесспорно торжествует победу… — усмехнулся Сева. — Конечно, можно и утереться, и сделать вид, что ничего не произошло. Можно сказать себе, что пока босс платит деньги, он волен диктовать стиль общения и форму наших отношений. Можно даже утешить себя и успокоить тем, что таких денег мне больше нигде не дадут. Но, потакая игре с оскорблениями, до какой глубины падения можно вообще опуститься?
…Однажды Сева вычитал историю про забытого ныне поэта, сочинявшего под псевдонимом Одинокий. Вежливый и язвительный Зощенко в своей «Повести о разуме» живописал историю падения сего пиита, не раскрыв, правда, настоящей фамилии
