долгу?
Он пытался заснуть, но колокольчик, которым позвонила горничная, зовя на ужин, побудил его подняться и спуститься вниз.
Он сел за стол вместе с послом. От вина отказался, хотя со времени вступления на христианскую землю ужин не обходился без чарки.
Прошло еще несколько тревожных дней. До поры до времени все шло обычным чередом.
Посол целыми днями находился в порту, занимаясь снаряжением судов.
Ничто не предвещало беды.
Но грянул гром…
Однажды посол вернулся с порта сам не свой. Смотрит тучей. Ужинать не стал. Вызвал к себе четвертого секретаря миссии – Гасанали-бея.
Этот поспешный вызов и косой взгляд посла, поднимавшегося по лестнице, насторожили и без того взвинченного Орудж-бея. Он не удержался от того, чтобы крадучись подойти к двери комнаты посла. Конечно, подслушивать чужой разговор не дело, но, как говорится, тут было не жиру, быть бы живу…
В повышенном голосе Гусейнали-бея слышалась ярость:
– Этот сын шайтана… предал нас! Переметнулся в прислужники кяфирам! И имя переменил. Дон Хуаном стал! Так что с ним держите ухо востро. Виду не подавайте. Чтоб он не почувствовал, что мы прознали… Это должно оставаться в тайне между нами. А по возвращении я доложу все шаху… Уверен, наш справедливый и великий шах не оставит кяфира без кары… Его не спасут и заслуги Султанали-бея, взрастившего такого вероотступника…
Все было ясно. Тучи сгустились над головой. Орудж-бей поспешил уведомить дона Франциско, что посол каким-то образом узнал о его обращении в католичество и грозит ему расправой. Попросил перевести его в другие апартаменты; от посла можно ожидать чего угодно, достаточно малейшего предлога.
Дон Франциско оповестил вице-короля, тот распорядился уважить просьбу.
Гусейнали-бей по этим переменам догадался, что его проштрафившийся секретарь пронюхал о его осведомленности; посол стал всячески третировать секретаря, провоцируя стычку
Напряжение достигло до того, что и тот, и другой готовы были взяться за кинжал.
Не будь прикрытия в лице дона Франциско, приданного герцогом, то Орудж-бей давно бы отправился на тот свет.
Опасаясь отравления, он столовался не в резиденции, а в приморской таверне, среди моряков и грузчиков. Иногда он гостил и у дона Кристобаля.
Так продолжалось еще некоторое время. Однажды, незадолго до отплытия, Орудж-бей, сойдясь лицом к лицу с послом, сказал, что намерен отправиться на родину сухопутным маршрутом, ибо он не выдерживает качки, и на пути сюда намучился от морской болезни. Добавил, что собирается доехать до Венеции, откуда переберется в Турцию и затем – на родину. Что касается проезда через враждебную с Персией страну, то знание турецкого языка поможет ему избежать эксцессов.
Гусейнали-бей, сдерживая себя, выслушал эти доводы, взорвался:
– Это все отговорки! Ты просто бежишь от презрения соотечественников, приехавших с тобой! Все они знают, что ты переметнулся! Поддался наущению дьявола! Ты предал нашу святую веру!
– Я не предал нашу веру! – Орудж-бей пытался возразить.
– Не смей говорить «нашу»
Орудж-бей подавил в себе накипавшую ярость.
– Я не предавал ислам… Я просто избрал другой путь причащения к Аллаху…
– У тебя нет Аллаха!
– Все приемлют, что Аллах – един! И он – вот здесь, в сердце.
– Они не признают наших пророков!
– …но они приняли последователей наших пророков и избавили их от гонений. Правитель Эфиопии взял под крыло гонимых, и преследователи ушли не солоно хлебавши…
– Здесь не обошлось без коварного умысла…
– Во всяком случае, христиане не заставляли мусульман обращаться к Христу силой меча…
– Да? А крестовые походы? Ты забыл?
– Иисус Христос ради искупления грехов человечества пожертвовал жизнью… А ревнители твоей священной веры вздернули на виселице твоих же предков-суфиев…
– Христиане для нас кяфиры! И точка!
– Тогда к чему же звать их в союзники? Не лучше ли союзничать с единоверными османцами?
– У нас с османцами разные толки религии. И не тебе оспаривать волю и выбор нашего шаха!
– Я считаю… что истинная вера – в любви к ближним… ко всему роду человеческому… И потому вера неразделима…
– Есть еще и политика…
– Я не приемлю политику, разделяющую религии…
– Речь идет о том, что ты отвратился от веры своей, и рано или поздно понесешь свою кару… Как вероотступник!
– Негоже называть кяфиром того, кто признает…
– Все! Я больше не хочу продолжать этот пустой спор! Гусейнали-бей, прервав разговор, ушел взбешенный.
Несомненно, он был готов на все, чтобы разделаться с секретарем. Он бы не остановился и перед смертной расправой. Но все должно быть шито-крыто. Орудж-бей, думал он, успел втереться в доверие к кяфирам, снискать благорасположение христиан и заручиться их поддержкой. Открытая расправа с ним могла бы дорого обойтись. Такой шаг поставил бы под сомнение все благие уверения шаха, рассчитывавшего на альянс с христианскими монархами, обещавшего не чинить препятствия христианскому миссионерству разрешить строительство церквей в Персии…
После долгих раздумий Гусейнали-бей нашел, кажется, подходящего исполнителя зловещего замысла. Он остановил свой выбор на турке, которого в свое время освободил из плена. Тот стремился всячески угождать своему спасителю, и посол привлек дюжего турка к работе в качестве телохранителя и переводчика, знавшего испанский язык.
Получив от своего благодетеля задание, турок искал повода, чтобы доказать ему свою преданность. Выслеживал Орудж-бея, выискивал подходящий момент.
Но Буньяд-бей вовремя предупредил своего друга о грозившей опасности. Орудж-бей прибегнул к помощи вице-короля, который дал указание командующему флотом Санта Крусу. Посланные последним гардемарины ночью сошли на берег, проникли в резиденцию персидского посольства и, арестовав турка, снова заточили его в оковы и вновь бросили в корабельный трюм.
После этого недвусмысленного демарша посол и намеченная им жертва надолго разминулись. Их пути скрестились лишь несколько лет спустя, когда между ними вспыхнула ссора, завершившаяся прискорбным образом, о чем мы расскажем позднее.
Единственным земляком, с которым общался Орудж-бей во время пребывания в Лиссабоне, был Буньяд-бей.
Что касается Гусейнали-бея, то он сам раздумал возвращаться в Персию, – очевидно, опасаясь гнева шаха Аббаса и зная, что за такой «прокол» в составе дипмиссии ему несдобровать.
Орудж-бей стремился убедить Буньяд-бея остаться в Испании, ибо его тоже на родине ждала кара. Вместе с тем он склонил друга к принятию христианства, не без личной заинтересованности, – успешный прозелитизм повысил бы вес Орудж-бея в глазах общества, того же герцога Лермы, надеявшегося на то, что число последователей секретаря миссии «умножится». Так что здесь друг ему мог бы очень пригодиться.
Между прочим, Буньяд-бей и сам склонялся к этой мысли. В его душе жил страх при воспоминании о крутости шаха и дворцовых распрях; его влекла блестящая мишура европейской куртуазной жизни, однако он еще был несведущ в закулисной стороне этой
