днями на таком солнце.
Ваня протянул купюру и отчаянно замотал головой, отказываясь от сдачи. Они собрались уже двинуть ко входу в музей, как взгляд Марьяны упал на веер старухи. Она ахнула. Гарды опахала были сработаны не из дешевого пластика, а благородного дерева, отполированного не столько руками, сколько временем. Экран был расписан вручную – жгучая испанская красавица, расположившаяся на отдыхе в патио с веером, бесконечно повторявшем сюжет. Штив в основании явно был отлит из серебра.
– Ну, этот она не продаст, – хмыкнул Ваня. – А если даже уговорить, он по-хорошему пару тысяч должен стоить, ему явно уже лет восемьдесят, а то и сто. Хэнд, не побоюсь этого слова, мэйд! Ладно, пошли… Кстати, ты заметила, что здесь, в Толедо, почти все площади имеют веерообразную форму?
– Oye, cariño, – раздался сзади хриплый голос. Старуха протягивала Марьяне сложенный веер.
– Я не могу… у нас нет столько денег… да и для Вас это, наверное, ценная вещь… память, – от волнения Марьяна мешала русские, испанские и английские слова. Торговка же, надвигаясь на кариньо, словно потрепанная каравелла к пристани, воткнула веер в Марьянину ладонь и крепко сложила ее своими старческими руками. Марьяна продолжала лепетать: «Обригадо, то есть грасиас, мучо грасиас… а кванто коста? Ну возьмите хоть сколько-нибудь». Но та лишь легонько подтолкнула cariño в спину, задав курс на музей-госпиталь…
* * *
– Странные какие-то совпадения начинаются, – Ваня оторвался от рекламного буклета, – как будто у нас тур по медицинским заведениям. Музей – бывшая больница, основана орденом госпитальеров. Но самое смешное или загадочное – сама решай – достраивал его архитектор Алонсо де Коваррубиас. Возможно, еще один предок нашего милейшего профессора Мануэля. Только с двумя «р».
– Все логично, – откликнулась Марьяна, – если кто-то строит госпитали, то должен же кто-то поставлять туда пациентов. Даже если они становятся музеями. Дальние потомки, даже однобуквенные – идеальный вариант. Я в археологический отдел не пойду. Чего там у нас с живописью?
– Очень хорошо у нас с живописью – Эль-Греко, Гойя, Рибера, Эскамилья, Коэльо какой-то, по имени Алонсо Санчес. Между прочим, придворный живописец короля Филиппа II. У него здесь отдельная экспозиция, временная, с экспонатами из Прадо. К юбилею. Ты смотри, эти китайцы как горох катятся, невозможно к картинам подойти.
– Это японцы. Их нужно понять и простить! У них короткие отпуска и жесткий график посещения достопримечательностей – за неделю впихивают то, что нормальные люди смотрят месяц. Вон, видишь, камеры работают нон-стоп. Они просто снимают все подряд, не вникая. Потом приезжают домой, там сверяются с программой и, наконец, осознают, где находились.
– Вот что прогресс всепроникающий с человеками делает! Пропусти их, пусть поснимают себе безмятежно! Вон картина освободилась, пойдем насладимся.
– Красавица. Смотри, веер как у меня, деревянный. Ну и жемчуг – почти.
Марьяна повернулась к Ване, сложила старушечий веер в руках, стараясь вытянуть пальцы как на картине, и слегка склонила голову. В зале установилась мертвая тишина. Ваня чуть не задохнулся. Японцы, как по команде, спрятали свои экш-камеры и вытащили откуда-то из-за пазух необъятные «Никоны». Оптика затрещала, как на красной дорожке Каннского фестиваля. Смотрительницы зала с криками «No se puede fotografiar» кинулись к новоявленным папарацци, но тоже остановились, как вкопанные. Марьяна поинтересовалась, что происходит.
– Ты ненормальная или реально ничего не замечаешь? Подожди, не двигайся, – Ваня подошел к Марьяне, забрал кверху ее волосы под ретикулой в высокую прическу. Стянул паланкин на шее, соорудив подобие воротника, поправил псевдожемчужное ожерелье. Японцы и смотрительницы зачарованно наблюдали за ним будто за художником, бросающим мазки на холст. Ваня, взглянув еще раз на картину, поправил веер и осторожно расправил тонкие пальцы Марьяны поверх деревянных гард. Полюбовавшись на свое творение, отошел в сторону и махнул японцам рукой. Снова раздалась пулеметная очередь. Подойдя к крайнему туристу, Ваня жестом попросил фотоаппарат, и тот с поклоном передал ему камеру. Подойдя к жене, Ваня поднес к ее глазам дисплей.
С фотографии Марьяне загадочно улыбались две идентичные женщины. Первая была в черно-золотом платье с высоким плоеным воротником. Сквозь прорези широких рукавов проглядывала шелковая подкладка цвета «бедра испуганной нимфы». С шеи спускалась перевязанная длинная нить крупного жемчуга. Вторую словно вытащили из этого жесткого бархатного корсета и, нарядив в джинсы и футболку, оставили ей обрывки подкладки, жемчужное ожерелье и ретикулу, под которой благородной ржавчиной вились непослушные волосы. Обретенная свобода сделала черты лица мягче, улыбку – ярче и раскованнее.
– «Дама с веером», холст, масло, тысяча пятьсот семидесятый, тысяча пятьсот… – Ваня покосился на Марьяну, – виноват, две тысячи… в общем, понятно. Точнее, уже ничего не понятно.
В зале раздались торопливые, сбивающиеся на бег шаги.
* * *
«Palacios» на пересечении сalle Alfonso X el Sabio и сalle de Navarro Ledesma с ее витражным потолком в дубовом переплете, столиками в клетчатых скатертях, допотопным комодом, вышитыми занавесками на окнах, свисающими окороками домашнего хамона над барной стойкой была таверной, в которой интерьер, похоже, не менялся с момента ее основания. Когда Иоланда пригласила «сумасшедших русских» на обед, эта невероятная рыжеволосая красавица наотрез отказалась идти в самые пафосные рестораны Толедо. В «Palacios» же, несмотря на громкое название, подавали блюда, которые готовили чуть не со времен Сервантеса и все, как говорится, из-под ножа. Или, как странно выразился ее высокий муж – «with the hot with the heat».
– Из всех картин Коэльо у «Дамы с веером» самый короткий провенанс, – тщательно подбирая английские слова, рассказывала Иоланда, – он, по сути, просто описывает изображение. Это очень странно, так как к моменту создания портрета Коэльо уже был придворным художником и вряд ли работал на стороне. Когда в Прадо меня назначили куратором выставки, я начала рыться в различных архивах. Прямых доказательств нет, но есть версия, что изображенная на портрете, на самом деле дочь Елизаветы Валуа, любимой жены Филиппа II. Но отцом, судя по всему, был не любящий супруг. Девочку, возможно, удочерил сам Коэльо, или кто-то еще из придворных, а Филипп стал крестным отцом – все-таки королевская кровь. Кстати, Филипп был крестным отцом еще одного ребенка Коэльо. Кое-кто из моих коллег усматривает даже некоторое сходство изображенной с портретами Елизаветы. А тут появляетесь Вы, – она улыбнулась Марьяне, – и устраиваете переполох на весь музей. Конечно, сейчас виден чуть другой разрез глаз, нос более изящный, простите, я сама художник по образованию – общие черты мягче, но сходство невероятное. А самое поразительное – впечатление, что не Вы потомок этой дамы, а она – Ваш. Я, кажется, немного запуталась в своем
