На меня как будто снизошло новое воспоминание — неучтенное памятью, словно завалившееся за иконостас. Воскресший дед сидел с карандашом и морщил лоб над вопросом из журнала, а бабушка стояла перед настенными часами и торопила его: «Осталось чуть-чуть». Дед еще больше морщинился, чесал затылок и, очевидно, не укладывался в одну минуту, как требовали правила игры. Я в точности помнил, что речь шла о большевике и девятнадцати англичанах. Я даже представил себе коммуниста, с нечеловеческим усилием поднимающего с земли булыжник, и кучку разбегающихся англичан.
— Время! — с каким-то необъяснимым злорадством воскликнула бабушка и отвесила деду полновесную затрещину. А он в ответ лишь шмыгнул носом, в сердцах бросая на лавку журнал:
— Ведь знаю, о ком речь. По крайней мере, знал ведь!
— Говорила тебе, старый бармалей, не садись, пока не выучишь все буквы. Ладно, некогда мне тут с тобой за часами следить…
* * *
Как я появился в деревне, я не помнил. Как и человека, подобравшего меня в лесу. И как я очутился в лесу? В те времена было еще много беспризорников, наверное, и я скитался, мерз и воровал от голода. Позже я выдумал, что меня загнала в лес стая бездомных собак. Когда меня нашли, у меня на руках был маленький толстый щенок. Поэтому собаки и преследовали меня из-за своего щенка. А я собирался переночевать с ним где-нибудь в зарослях, чтобы собака согревала меня до утра. Главное, что если бы я надолго потерялся в дебрях, то смог бы его съесть. Щенок был очень горячий.
Думаю, что меня нашли в солнечное теплое утро, когда в воздухе еще висел туман и трава почти лежала от росы. Бабушка рассказала, что мужик принес меня на вечку и собрание разрешило отдать ребенка им с дедом: у них было крепкое хозяйство, дети давно разъехались. Так я и стал жить в новой семье. Своих родителей я не помнил, даже запаха матери, и ничуть не мучился от того, что старики не были мне родными. Я всегда знал, что они для меня чужие, ну и что?
* * *
Повозка остановилась, и я, сунув журнал с викториной в карман плаща, выбрался наружу. «Здравствуй, милая-милая родина», — мысленно произнес я заготовленную фразу. Родина, оставленная на произвол дождей, солнца, бурь и мерзлых стуж, захирела и скособочилась. Провалилась крыша колодца, поросла осотом, клевером, чертополохом и прочей дрянью когда-то отполированная сапогами площадка вечки. Веранды отшатнулись от домов, крыши съехали набок и перекосились, стены покрылись серыми трупными пятнами, яблони и груши боролись за жизнь среди бурьяна. Исчезли куры, вымерли или ушли собаки и кошки. И лишь дом раскулаченного местного олигарха Лапникова, по совместительству бывшая лавка и допотопный клуб с уцелевшими от вывески буквами «Б» и «Е», сохранил остатки былой презентабельности. Хотя и ему требовался апгрейд в виде покраски и ремонта резных архитектурных деталей.
— Доброго дня вам, — вдруг раздался надтреснутый голос. Около меня стоял старичок маленького роста, неестественно худой, с белой мучнистой кожей лица и выпирающим кадыком. Одет он был в поношенный, но опрятный городской костюм без галстука, а голову прикрывал темным беретом, похожим на тот, который никогда не снимал развеселый художник из журнала «Веселые картинки». Это и оказался бесплатный экскурсовод.
— Мы рады приветствовать очередной гостя в нашей безлюдной, а когда-то знаменитой деревне Заупокойная со своими старинными традициями и обычаями, — старик, представившийся Антоном Павловичем, любезно взял меня под руку. — Теперь это настоящий символ запустения, можно сказать, нетронутой заброшенности. Именно с такой идеей мы и обратились несколько лет назад в районную администрацию о создании вымершей экологически чистой старинной деревни и вошли в федеральную программу «Безлюдные уголки России»…
Я попытался высвободить руку, но не тут-то было — Антон Павлович еще крепче сжал мой локоть.
— Конечно, в администрации были утописты, которые предлагали восстановить ряд дворов и мельницу шамана Каспара, очистить колодец, отреставрировать галерею народного творчества и открыть ресторан фаст-фуда. Даже организовывать для турпотока по выходным дням сбор съедобных грибов и ягод. И тем самым создать очередной штамп избитого российского экотуризма! Но мы отстояли идею богом забытой деревни со всеми ее легендами и прочими народными проявлениями. Ну где вы еще сможете увидеть такое убожество, такие колоритные развалины или наблюдать целое шествие призраков… А крики демонов по ночам, а?!
Я искоса посмотрел на Антона Павловича, но не заметил нездорового румянца. И голос у старика оставался монотонно ровным, слегка режущим ухо. Причем он тараторил, не давая вклиниться в свой монолог. Он увлек меня в боковой заросший лебедой проулок, судя по табличке, имени какого-то героя Гражданской войны. Часть надписи с фамилией проржавела настолько, что расшифровке не поддавалась.
— Пикантно то, что до революции этот герой был обыкновенным помещиком. По происхождению помещиком, в целом захудалым. А потом видите, как у него карьера сложилась! А это наша знаменитость — дом пивовара Синебрюхова. Да-да, из рода тех самых Синебрюховых, которые однажды обратились к царю с просьбой поменять фамилию на более благозвучную. И знаете, что ответил узурпатор? Он разрешил поменять на любой другой цвет…
Из калитки дома пивовара — пузатого и еще крепкого, хотя и осевшего — на меня смотрело пугало с лицом в синих разводах, в глубине двора на веревках болталась бесцветная ветошь.
— Это моя собственная стилизация… И дом словно ожил, не так ли? — пояснил происхождение ландшафтных причуд мой чичероне. Я не стал говорить, что прожил здесь много лет. Что на одной из соседних улиц был мой родной дом, а теперь пепелище, как мне сообщили уже после смерти бабушки. И что не было никогда в деревне никакого пивовара, потому что деревня была старообрядческая; и история с помещиком и героем Гражданской войны относилась, скорее, к идиотскому постсоветскому фольклору. Но вот экскурсовод кого-то мне напоминал — эта неестественная худоба, холодная вымученная улыбка, монотонный автоматический голос. Что в нем было не так, что-то в этом человеке словно недопроектировали.
— Плохо сохнет, когда нет ветра, — сказал Антон Павлович.
* * *
Я помнил, как в день Рождества Иоанна Предтечи вся деревня с утра собиралась на вечку — люди шли торжественно, были чисто одеты, даже пьяницы выправляли себя. По заведенному правилу приходили семьями, вместе и стояли: старики в окружении молодых и детей.
Завхоз дядя Степан приносил добротный табурет, и на него взбирался Зловещий мальчик, или Злома, как мы его называли между собой. Откуда он появлялся, я не знал. Было ему лет четырнадцать, всегда одетый в светлую рубашку с погончиками, шорты защитного цвета и такую же пилотку. В руке он держал лист бумаги, скрученный свитком, и пионерский горн. Злома ждал, пока толпа затихнет, и трижды громко трубил. Потом долго, с поджатыми губами, оглядывал людей, словно впиваясь в их лица, и начинал читать по бумажке:
— Архип Селиванов-старший, преподаватель закона Божьего, умрет в третий день пятидневки 8 сентября, — Злома торжествующе оглядывал толпу и строго повторял, — именно 8 сентября. Так…
