— Ну же, Павел Иннокентьевич, — с сардонической улыбкой негромко начала Мария Корсакова. — Неужели я ТАК постарела? Придется сделать строгое внушение персоналу салона «Лада»…
— Это… — Варнавский сглотнул, — это вы?!
— Ну а кто же еще. Это уже на «Александре». Это со мной уже поработали медики, — по-прежнему тихо произнесла она и вдруг сорвалась не на крик даже — на ор, тараща глаза и брызжа слюной, навалившись грудью на стол, слепо царапая стекло столешницы скрюченными как когти пальцами:
— Вы спрашиваете, как он умер?! Я убила его! Ясно вам?! И мне плевать на полицию, на прокуратуру, на вас! И на все суды, включая Божий, мне тоже плевать! Потому что я уже была в аду — там! — и бояться мне нечего! Потому что я не первая оказалась в той комнате! Потому что присяжные бывают неоправданно милосердны, и случаются амнистии, и с каторги тоже бегут! Но эта конкретная тварь не тронет больше ни одну женщину! Вообще никого не тронет, никогда и нигде! Я! Вы слышите?!! Я! Его!! Убила!!!
Вызванный нажатием кнопки еще в середине тирады адъютант исчез и вернулся с водой. Варнавский, придерживая одной рукой стакан, а другой затылок с растрепавшейся прической, слушал, морщась, как стучат о стекло зубы, и вполголоса огрызался на суетящегося психолога. За спиной застывшего в дверном проеме адъютанта виднелись еще чьи-то любопытствующие физиономии. Ну что за народ! Нашли тоже цирк!
— Извините, Павел Иннокентьевич, — медленно, опустошенно выговорила женщина, когда содержимое стакана перекочевало частью в сорванное горло, частью на элегантный жакет. Крупные овальные пластинки вейвита, лежащие на все еще слегка подрагивающих ключицах, казались озерцами, то ли взявшими цвет от глаз, то ли давшими его им. — Должно быть, это и называется катарсисом… хотя больше похоже на банальную истерику. Мне казалось, что я покрепче. Еще раз извините. Я не ожидала, что это будет так… трудно.
— Все вон, — коротко бросил кап-раз, и в комнате опять остались только они двое. Дверь бесшумно закрылась.
— Что ж, — во все еще хриплый голос Марии Корсаковой вернулся светский лоск, губы сложились в легкую усмешку.
Она удивительно быстро пришла в себя. Впору заподозрить, что весь этот всплеск был фарсом. Но так играть? Да и биометрия констатировала полноценный истерический припадок… с другой стороны, актерские способности графини известны достаточно широко. В узком кругу, разумеется, но все-таки. С третьей же — не умей один из лучших пилотов Бельтайна мгновенно брать себя в руки, она просто погибла бы задолго до этого разговора.
Как разобраться, с чем он имел дело сейчас? Ответ — никак. Без химии или ментального сканирования — никак, и с этим придется смириться. Да и какая, собственно, разница? Истерика — не истерика, игра — не игра… женщина, прошедшая через ТАКОЕ, имеет право на очень многое. И на убийство в том числе. Чистая самооборона.
— Думаю, с Алексеем Журавлевым мы разобрались. Его убила я. Он освободил мне ноги, чтобы изнасиловать без помех, но у меня, как вы понимаете, были другие планы на вечер. Планы, несовместимые с жизнью этого персонажа. Что касается Бориса Яковлева…
— Не надо, — тихо сказал Варнавский. Совсем недавно испытываемая им к собеседнице неприязнь куда-то делась, сменившись уважением. Пусть и вымученным.
— Ну почему же? Давайте уточним все детали, раз уж разговор зашел, — она улыбалась, холодно, непринужденно, почти спокойно. Почти. — Я не знаю, кто его убил. Я и Журавлева-то прикончила на последнем издыхании. Кто и зачем бросил там гранату — не имею не малейшего представления. Наверное, ребята, когда нашли меня, решили уничтожить все следы моего пребывания в этой комнате, чтобы защитить вашу покорную слугу от праздного любопытства и сплетен.
Она протянула через стол руки, запястья которых почти соприкасались. А вот это, пожалуй, действительно театр. Но какой!
— Для протокола. Я, Мария Александровна Корсакова, находясь в здравом уме, без какого-либо принуждения признаюсь в убийстве Алексея Журавлева. Можете арестовать меня, господин капитан первого ранга.
Варнавский медленно поднялся на ноги. Взял правую руку женщины обеими своими. Низко склонился и осторожно прикоснулся губами к тыльной стороне затянутой в перчатку кисти.
Брови графини медленно поползли вверх.
— Павел Иннокентьевич?
Каперанг выдавил добродушную усмешку. Далась она ему с некоторым трудом, но он очень старался.
— Пользуюсь случаем. Вряд ли после того, что я заставил вас пережить сегодня, вы захотите подать мне руку.
— Ну уж! — она повернула голову так, что оказалась почти в профиль к собеседнику и теперь рассматривала его по-птичьи, одним глазом. — Давайте не будем разыгрывать мелодраму. Вы должны были прояснить подозрительный момент, это входит в ваши обязанности. Прийти сюда и дать показания было моим решением, вы-то тут при чем? Кстати, здесь курят?
Варнавский слегка поклонился и достал из ящика стола пепельницу. Немного подумал. Кивнул самому себе. На свет божий явились початая бутылка коньяку и два стакана. Простецких, казенных. Не Адмиралтейство, чай.
— Интересная мысль! — одобрительно ткнула в него указательным пальцем графиня Корсакова и извлекла из сумочки, до сих пор висевшей на подлокотнике кресла, маленький хьюмидор. Действительно, маленький. Сигары на две.
В итоге там обнаружились три, но тонких.
— Не угодно ли? «Восход Тариссы» числят женским сортом и на Кремль практически не поставляют, ибо здешние дамы сигары не курят, как правило. Бельтайнским пилотам проще: тариссит защищает нас от негативного воздействия табака, а дурным тоном курение сигар женщинами на моей родине не считается. Стало быть, нет смысла отказывать себе в удовольствии и легком стимуляторе.
— Вы всегда так практичны? — допрос уже канул в небытие, каперангу Варнавскому просто были интересны новые сведения о мире и людях, его населяющих. Да и сигара была по-настоящему хороша. Легкая, ароматная, с чуть заметным послевкусием какого-то неизвестного фрукта.
— Научилась, — хмыкнула женщина, поудобнее устраиваясь в кресле. Потом подумала, сняла правую перчатку и расстегнула жакет.
— Практичность, Павел Иннокентьевич, делает жизнь проще. Сюда я, например, пришла из чисто практических соображений — в этой истории давно пора было поставить точку. Я вам даже благодарна за предоставленную возможность: остальные, кто хоть каким-то боком касался, меня берегли. Щадили, жалели. К примеру, снимки эти я самым наглым образом утащила из архива доктора Тищенко. В конце концов, это была моя история болезни, не чья-нибудь, а док Ти мне даже зеркало не давал. И Журавлева я убила по вполне практической причине: иначе он убил бы меня. Они еще поспорили об этом с Борюсиком — Яковлевым, надо полагать. У меня-то на голове тогда мешок был, так что гарантировать не могу, но похоже на то.
— Поспорили, убивать или не убивать? — хмуро поинтересовался Варнавский. Изысканный вкус сигары начал примирять его с окружающей действительностью, но, к сожалению, только начал. До полного примирения было еще далеко.
