Старика, и уточнила: — Ты тут еще посидишь немного, да?
— До самого утра, — сказал я.
Ее глаза округлились.
— До утра?
Я кивнул.
Она погладила себя по груди, бросив взгляд на Второго Сына: тот стоял на страже с косой в руках, и лунный свет вычерчивал его силуэт. Потом Рыжик потянулась и заперла мою дверь тоже.
— Я… не так уж часто встречалась с неграми. А ты?
Я посмотрел на Второго Сына и пожал плечами. Правду сказать, я в жизни не видывал черных, пока не отправился на поиски Каза по железной дороге. Если они и жили в моем уголке Техаса, то я даже не знал где, и оттого они казались мне куда смышленей всех белых, кого я знал. Но это вовсе не значило, что их встречали с распростертыми объятиями, особенно в Трудные времена, когда столько народу лишилось работы и хотело видеть, что хоть кому-то приходится еще хуже.
От мыслей меня отвлекла Рыжик: она стала растирать грудь усиленнее… Да и дыхание никак не восстанавливалось.
— Ты что, боишься? — спросил я.
Она покачала головой. Мое предположение ее разозлило. Но дышала она все равно неровно. Я стал извиняться, подумав, что рассердил ее, и тогда она начала задыхаться. Прижав ладони к груди, она хватала ртом воздух — таких отчаянных, рваных вдохов я не слышал с тех пор, как матушка с сестрой мучились от болезни. Я так перепугался, что застыл на месте — звуки, которых я надеялся никогда больше не слышать, парализовали меня.
А потом одышка замедлилась и вовсе затихла. Отбросив с глаз пряди волос, Рыжик шумно выдохнула и откинулась на спинку сиденья.
Я уставился на нее.
— Бывает, запыхиваюсь немножко, — призналась она.
Я не сводил с нее глаз. Увиденное никак не укладывалось в голове.
Рыжик снова вздохнула и сказала:
— У меня сердце пошаливает.
Я сразу понял: речь вовсе не о «шалостях», а об очень серьезных вещах.
— Это как?
— Говорю же, пошаливает. Каких только шуточек не выкинет!
Я отодвинулся от нее.
— Это не смешно.
— А я и не смеюсь, — пробормотала Рыжик.
Я не знал, что думать, а что делать — тем более, и, наверное, это читалось на моем лице. Потому что Рыжик схватила меня за руку и положила ее себе на сердце. Прямо на шелковую рубашку. На свои мягкие, округлые груди.
— У меня была ревматическая лихорадка. В детстве, — пояснила она. — И теперь сердце скорее трепыхается, чем бьется. Чувствуешь?
Если честно, последним, что я тогда чувствовал, было биение ее сердца.
— Что? — переспросил я.
— Сердце чувствуешь?
Я заставил себя сосредоточиться и стал ждать, когда же оно застучит. Не застучало. Теперь все мои мысли были лишь о сердцебиении. А когда я наконец его уловил… оно было таким: тук-тук… тук… тук-тук-тук… пауза… тук… пауза… пауза… пауза… пауза… тук.
Я так перепугался, что мне захотелось сильнее сдавить ее грудь, точно это помогло бы выправить пульс.
— И что, оно может вот так просто взять и остановиться? — потрясенно прошептал я. — И ты умрешь?
— Возможно. — Она снова улыбнулась своей натянутой улыбкой. — Но, скорее всего, не сегодня.
Сам не знаю почему, но на меня вдруг накатила злость. Я убрал руку.
— Тогда что ты вообще тут забыла?
Рыжик склонила голову набок и тихо спросила:
— Вуди, неужели ты никогда ничего не хотел так страстно, что готов был бы отдать ради мечты все — и даже свою жизнь?
Бывало, Именно об этом я и сам думал всего пару дней назад.
Но это — совсем другое дело.
Она обернулась к вагончику.
— А ты знаешь, что на воле жирафы живут всего двадцать пять лет, не больше? У них сердца быстро изнашиваются — ну еще бы, проталкивать кровь по такой длинной шее! Их счастье, что они об этом не догадываются, хотя глядят далеко и многое видят. Видят целый мир!
В ушах у меня все еще отдавался неровный ритм ее сердца, так что, когда Рыжик снова заговорила, я не сразу это заметил.
— А?
— Я говорю, помнишь отряд рабочих вчера в горах? — Рыжик сменила тему, решив больше не говорить о том, что может умереть в любую минуту — будто это была сущая мелочь, вроде бесед о погоде. — Такая прелесть! Будто бы целое войско вуди — таких же, как ты! Я тогда себя почувствовала Маргарет Бурк-Уайт, даже еще острее, чем обычно! Ты не видел ее снимков Пыльного котла? Ох, шкет, ты вполне мог и сам на них оказаться, с твоим-то лицом! — С этими словами она наклонилась ко мне и приподняла ладонями моя подбородок.
Я подумал, что уж теперь-то она наверняка поцелует меня в губы. Но нет: она обвела внимательным взглядом мое лицо — лицо парня с прерий, — точно делала фотоснимок одними глазами. Я был до того потрясен, точно в меня картечью пальнули. Никто на меня еще так не смотрел, да притом в лунном свете. Тогда я еще не понимал, что же это за взгляд такой. А теперь знаю, что он был преисполнен «любви к человечеству». Но в ту минуту, как любой семнадцатилетний мальчишка в порыве пламенных чувств, я принял все на свой счет, и кровь от горящих щек хлынула вниз, южнее пряжки ремня. Я весь залился краской — до того сильным было мое смущение — и возблагодарил небеса за то, что в такой темноте она ничего не увидит.
— Как же ты тут оказался, Вуди? — тихо спросила она. — Как выжил в Пыльном котле и урагане да еще стал водителем для жирафов? — Я не ответил, и она, улыбнувшись, опустила руки. — Ну и хорошо, что так. Я не знала, кому мне довериться в пути, но в тебе, Вуди Никель, я нисколько не сомневаюсь. — Рыжик снова взглянула на жирафов. — Наверное, не стоит к ним сегодня заглядывать. Но я так скучаю! — Она прижалась лбом к своему окну, вздохнула и закрыла глаза.
С водительского кресла толком не было видно, что творится за ее окном — я сумел разглядеть только тень Второго Сына в свете луны, изрезанном ветвями клена. Но зато Рыжик вся была у меня на виду — спасибо теням, в которых я мог укрыться. Я долго разглядывал ее, а когда открыл рот, чтобы заговорить, вдруг поймал себя на том, что ни разу не назвал ее настоящим именем. Большого труда стоило не произнести «Рыжик» вслух.
— Августа? — прошептал я вместо этого.
До чего непривычно было выговаривать это имя…
Но ответом мне было только медленное, мерное
