там ждет? Тюрьма?
Рюдигер строго глянул на него:
— Вы виновны, но Россия вас простит… За вас просили. Этому человеку трудно отказать. Ну а потом, ведь вы сделали выбор? Не так ли?
Виталий кивнул.
— Я хотел бы вас спросить… Господин Эккерт…
Рюдигер улыбнулся:
— Всему свое время, Виталий Иванович, всему свое время.
— Нет, вы мне только скажите, он когда-либо жил в Крыму, Харькове?
Рюдигер подумал секунду, глянул в лицо Виталию.
— Да. Но это, как вы понимаете, надо сейчас же забыть. Пока вы не на Родине…
Они расстались. Через час Виталий пошел в советское консульство.
Формальности закончились быстро. Он заполнил все необходимые бумаги, оставил свой адрес. Шел, думая о том, как с ним распрощались в консульстве. Пожилой седоватый человек, приняв от него бумаги, протянул руку.
— Мы сообщим вам, товарищ Гомоненко… Я думаю, это будет скоро… Ждите.
Товарищ Гомоненко… Непривычно. Немного страшновато… Товарищ Гомоненко. Значит, он уже почти признан Родиной. Не почти, а признан. И все это отец… Как ему трудно там среди чужих! Товарищ Гомоненко… Значит, он скоро может вернуться в Харьков или в Крым. Жить, работать… Он неплохо снимает, и в любой газете ему найдется место. Да что тут говорить… Разве не об этом он мечтал все долгие двадцать лет? И вот теперь все так близко…
Он шел по набережной залива. Было тихо, на каменных парапетах мирно ворковали голуби. Солнце ласково пригревало.
Сзади подошел человек в больших роговых очках, вынул сигарету, потянулся к Виталию.
— Разрешите?
Он спросил по-немецки. Виталий вынул спички, чиркнул. Рядом завизжала тормозами машина. Распахнулась задняя дверца. Курильщик вдруг резко толкнул Виталия к ней. Из машины ему помогали. В одно мгновение Виталий оказался на заднем сиденье между курильщиком и рыжим субъектом в толстом свитере. Машина рванулась и помчалась вперед.
Виталий сопротивлялся. Он попытался ногами ударить навалившегося на него рыжего, но на грудь насел курильщик и молча бил его по лицу. С переднего сиденья недовольно промычали:
— Успокойте его, впереди полицейский пост…
И тотчас же курильщик со всего размаху ударил его по лицу и виску, и Виталий потерял сознание.
Очнулся он в небольшой светлой комнатке. Окна были забраны решеткой, на стене висел портрет Гитлера и большой нацистский флаг. За столом — коренастый человек в черном эсэсовском мундире со свастикой на рукаве.
— Так-так… — Эсэсовец подошел, приподнял стеком подбородок Виталия. — Очнулся? Ну, давай поговорим… Имя?
— Кранке…
— Ты мне мозги не вправляй, говори настоящее имя. Ну?
— Кранке…
Эсэсовец с минуту подумал.
— Ну ладно, допустим… Густав Кранке. Что ты вез в Стокгольм? Кому?
— Ничего. Я ехал по делам.
— И по делам ты посещаешь русское посольство? Не так ли? Что же у тебя за дела в русском посольстве?
Виталий молчал.
Эсэсовец прошелся по комнате.
— Ну вот что, Кранке или как там тебя еще… Если ты будешь молчать, я из тебя сделаю котлету. Мы следили за тобой с того момента, когда ты сошел с теплохода. Мы знаем о всех твоих встречах. Если ты не расскажешь — будет плохо, предупреждаю заранее… Лучше говори, и тогда мы еще сможем обсудить, жить тебе на свете или нет.
Виталий молчал. Молчал, когда его били, молчал, когда потом обливали водой. Молчал, когда насильно лили в рот водку и посыпали крупной солью раны на спине. Какое-то необъяснимое упорство владело им, непонятное для него самого. После каждого удара он давал себе слово: еще один раз стерпеть, еще… Только один. Потом еще и еще… Слезы от нестерпимой боли заливали глаза, кровь толчками била в воспаленные виски, а он все молчал и молчал. Истязатели уже били его просто так, забыв о детально разработанных методиках, гнусно ругаясь и приговаривая:
— Ты еще заплачешь… Ты обязательно попросишь пощады. Ты еще завопишь…
Он разбитыми губами, шепотом отвечал:
— Нет… Нет… Никогда… Я ничего не знаю… Ничего… Я ничего не знаю… Я ни во что не вмешиваюсь. Я ни в чем не виноват. Я боюсь… Пустите меня, я ничего не знаю… Я не знаю… Мне больно, пустите…
Потом он потерял сознание. И вот эта комната… Здесь сыро и холодно. Наверное, подвал. Он пришел в себя, пытался встать, добрался до табурета, привинченного к полу, но потом, чувствуя, что вновь теряет сознание, едва успел добраться до топчана.
Почему он молчал? Если б ему сказали о том, что он выдержит самые изощренные пытки еще три дня назад, — он не поверил бы. Он всегда боялся физической боли. Но сейчас, в этой ситуации, он чувствовал себя приобщенным к делам и свершениям великой страны, вот уже много лет удивлявшей Европу и весь мир. Двадцать лет назад, втискиваясь на борт эсминца «Безупречный» в толпе таких же, как и он, обезумевших от страха и потерявших здравый смысл людей, он не думал о высоких материях. Какой беды мог он ждать от новой власти — обычный армейский офицер, не запятнавший своих рук расстрелами? Только потом он это понял, но было поздно. Вернее, и тогда уже было поздно: его товарищи по белой армии шли в советское консульство, получали проездные документы, возвращались на родину, а он чего-то ждал. То ли питался слухами, обильно циркулировавшими в кругах эмиграции, о том, что красные расстреливают всех возвратившихся, то ли боялся встречи с отцом… Он и сам понять не мог. Потом легион, годы прозябания, унижений, но где-то в глубине души гнездилась гордость за свою страну, хоть и вышвырнувшую его из своих пределов. Когда в тридцать девятом Риббентроп возвратился из Москвы с пактом о ненападении, подписанным с русскими, в берлинских магазинах простой люд не скрывал радости.
— С русскими надо дружить… Теперь станет полегче…
Потом встреча с отцом. Он изменился, стал другим, в нем ничего не осталось от того человека, которого знал когда-то Виталий. Сейчас это был холодный надменный немец Эккерт. Но посредством его с ним разговаривала Родина. И наконец, человек, пожавший ему руку в консульстве:
— Мы сообщим вам, товарищ Гомоненко…
«Товарищ». Они простили его. А ведь двадцать лет назад он лежал в окопах и стрелял в них. И все же они простили его… Они — это Россия. И ее поддержку он чувствовал сейчас. В его крови сейчас горело непреодолимое упрямство: устоять, еще минуту, еще миг… Он видел их взбешенные лица… и молчал.
Что же будет? Вывезти они его не смогут. Один выход — он сдастся и покается или… Но ведь он на территории нейтральной страны. Если бы обо всем этом
