похороны — речи, пение, слезы. Когда над гробом вырос холм земли, я почувствовал неожиданное успокоение, внутреннее напряжение меня отпустило. Мне не хватало друзей. И Дженни тоже не хватало. Как бы мне хотелось уткнуться в ее шею, вместе с ней горевать о Стенсон, о том, что она в тюрьме, о том, что ее ждет… В окно столовой я видел тетю Бетти, она хлопотала, наводила порядок. Братья избегали меня. Эстер хотела пойти вместе со мной на суд, но я оставил ее дома. Мое молчание раздражало домашних не меньше гневных отцовских выходок. Семья, фермеры, прихожанки — все смотрели на меня как на чужестранца. Все чего-то от меня ждали. Но мне нечего было им сказать, нечего дать. Они чувствовали правильно: я стал им чужим.
Я не высидел до полуночи, ожидание показалось нескончаемым. Одолевая его, я вскочил на лошадь и помчался галопом. Лошадка, похоже, обрадовалась нашей прогулке, она, видно, как и я, нуждалась в быстрой скачке и изнеможении. Ни о чем больше не думать, не противиться току противоречивых желаний, горю, бессилию, переменам. Только чувствовать, как набирает шаг лошадь, мчась на пределе отпущенной ей скорости, со всей силы сжимать ее бока и не смахивать слез, что выступают на глазах от скачки и ветра. На границе округа я натянул поводья, повернул и поехал обратно. Бока лошади потемнели от пота.
Должно быть, полночь уже наступила, когда я привязал лошадь у дверей тюрьмы. Старый Джим сидел у входа и курил. Он ничуть не удивился тому, что я совсем задохнулся, не любопытничал — почувствовал, до чего я волнуюсь. Просто махнул рукой, приглашая меня внутрь, вошел сам и запер за нами дверь.
— Она в камере, в глубине коридора. Положи револьвер мне на стол. Потом можешь пойти повидаться.
— Зачем тебе мой револьвер?
Старик медленно затянулся самокруткой, пристально глядя на меня маленькими прищуренными глазками.
— Не держи меня за дурачка, Гарет. Я знаю тебя с пеленок.
— И?
— И ты отлично ладишь с этой мерзавкой, хоть она и увезла тебя под дулом винтовки. Ваша дружба ест глаза, хотя, может, только я один это и понимаю. Остальные просто не хотят видеть, вот в чем дело.
Я насупился, достал кольт и передал Джиму. В углу комнаты, прислоненная к стене, стояла винтовка Стенсон.
— Ты думаешь, что я собирался помочь ей сбежать?
— Я думаю, если б мог, ты бы уже это сделал.
Я понурил голову, признание моего бессилия было для меня гораздо горше того, что Джим разобрался в моих чувствах. От того, что он все понимает, мне стало даже легче — не надо притворяться.
Я повернулся и пошел по коридору к последней камере. Все остальные стояли пустыми. Руки у меня немного дрожали. Эб, понятное дело, слышала, что я подхожу, но ни единого звука, ни единого движения не послышалось из ее камеры.
Я не увидел ее лица, она встала пригнувшись в самом темном углу камеры, словно приготовилась к прыжку. Зверюга. Без веры и закона.
Несколько секунд мы так и стояли, и я даже подумал: а надо ли было приходить? Чего я, собственно, хотел?
Потом Стенсон заговорила:
— Я ни о чем не жалею, Гарет. Даже о том, что застрелила твоего отца.
Я догадался, что на лице у нее грустная улыбка.
— А я жалею.
— О чем?
— Они гнались за тобой еще и потому, что с тобой был я. А потом убийство служителя церкви… Возможно, без всего этого ты отделалась бы заключением. Но гибель безупречного пастора Блейка… Судье это не понравилось.
— Судье? Гарет! Он вынес приговор заранее, и не только из-за твоего отца. Твое чувство вины, оно же никому не помогает.
— Я пытался, Эб. Я по-настоящему пытался.
Голос у меня сорвался, как будто я был малым ребенком, но показавшиеся на глазах слезы были мужскими слезами.
Эбигейл Стенсон выпрямилась.
— Знаю, Гарет. Но так уж все сложилось с самого начала. Это же я тебя увезла, забыл? Или напомнить? У тебя не было выбора.
Я не забыл, что, как только увидел Эб Стенсон, сразу стал ее слушаться, и было это сто лет тому назад.
— А хуже всего то, — снова заговорила Эб, делая вид, будто не замечает моих слез, — что, будь у меня шанс вернуться к началу, я поступила бы точно так же.
— И я тоже, Эб. Я тоже поступил бы так же.
Тишина. Она кашлянула и подошла к решетке.
— Ни о чем не жалеешь?
— Ни о чем.
— Странный ты парень, Гарет. Я рада, что мы с тобой познакомились.
Эб подошла совсем близко и медленно сняла шляпу. Она просунула руку сквозь решетку и надела шляпу мне на голову. Запах кожи подействовал на меня успокаивающе, он был родным, так пахнет седло. Шляпа была теплой, Эб сняла ее со своей головы. Я испугался, что снова зареву как теленок.
— Эй, Джим! — неожиданно позвала Эб. — Отдашь мой винчестер Гарету, когда он соберется уйти.
— Что ты сказала?
— Мой винчестер я отдаю Гарету.
Старый Джим кивнул. Мы слышали, что он проворчал что-то, но что, не поняли. Эб обратилась уже только ко мне.
— Ты позаботишься о Дженни?
— Возможно.
— Правильно. Этого ты не можешь мне обещать. К тому же у нее свое на уме, она справится и без меня. И без тебя. Сейчас как раз тот момент, чтобы она начала справляться. И о Перл она позаботится. Хорошо позаботится.
— Да, это она сделает.
Эб пристально посмотрела на меня.
— Думаешь туда вернуться?
Я так глубоко вздохнул, что удалось подавить рыданье.
— Помнишь тот первый раз, когда я сдал тебя шерифу…
— Забудь, Гарет. А потом, без этого, ты же понимаешь, мы бы никогда не пережили вместе того, что у нас с тобой было.
Эб засмеялась, а у меня защемило сердце. Освобождая меня от стыда, она сделала мне подарок и сама не поняла огромного его значения.
— Ты хочешь, чтобы я что-то передал твоей дочке, Эб?
— Нет. Да. Чтобы ни в коем случае не закончила жизнь, как я. Но чтобы жила свободной в той мере, в какой возможно. Что ее отец был хорошим человеком.
— Расскажи, как он умер, чтобы я мог ей рассказать.
В глазах у Эб появилась грусть, и она была бездонной. Эб сразу заговорила, потому что не было времени, чтобы что-то откладывать.
— Это случилось, когда жила иссякла, — начала Эб. — Все, что у нас осталось, — золотые шпоры, но Сэм ни за что не хотел их продавать. Мы все жили у него в избушке. С нами
