с выцветшим Иваном присел на минутку его румяный сын с пышными бакенбардами овсяного цвета. Сын этот ступал по земле чинно, а знакомясь, представлялся с солидностью: «Модест!» Однако народ посмеивался, называя его Модей либо Пузырем. Он и верно походил на пузырь: росту был невеликого, имел животик, сытые щеки и нос картошкой.
В работе Модест толк знал. Он любил сеять да пахать вдумчиво и не носился по полю, как его родитель. Отличался механизатор внезапной, почти ребячьей обидчивостью: назовут Пузырем — надуется, запыхтит. Уживался он с людьми плохо, переменил не одно звено и наконец пришел к Бабкину. Здесь ему неожиданно понравилось: Модест оказался самым старшим, успел в свои двадцать три года и жениться и детей завести. Это давало ему право неторопливо рассуждать о трудностях воспитания, и его слушали не перебивая. Модест был очень доволен, ходил важный, в новом ватнике, в крепких стеганых штанах, из кармана торчали зеленые, только со склада рукавицы.
Иван Петров получил спецодежду вместе с сыном, но, как человек запасливый, припрятал ее пока и красовался в таком одеянии, какое и на чучело постыдились бы напялить. Брюки на коленях разодрались, клочьями вылезала вата.
— Идет, деятель! — проворчал он, увидя Бабкина. — Не ценят у нас опытных.
— Ничего. Оботрутся, — сказал Модест.
Он выражался короткими, рублеными фразами, Иван же Петров, любитель узорчатой речи, ответил сыну такими словами:
— Разве они являются ведущей частью? И позаслуженней имеются.
— Точно, — отрубил Модест, и оба замолчали, потому что Бабкин подошел близко и мог услышать.
— Привет товарищу звеньевому! — с ехидством сказал Иван. — А Евгению особый привет!
— Здорово! — ответил Женька, плюхаясь рядом с ним на скамейку. — Что суров, Иван Петров?
Иван понял, что сейчас Женьку лучше не задевать. Он поспешно отвернул лицо — без бакенбардов, с редкой щетиной, но с таким же, как у Модеста, фамильным носом. Женька, однако, не унимался. Он проскакал глазками по дырам на его одежде, и молодой голос вознесся над тракторами, заглушая репродуктор:
— Ты что, по колючей проволоке елозил? Аль гуси тебя щипали?
— Ты не очень-то, — нахмурился Иван. — Помолчал бы.
— А мне не молчится! У меня аппетит на разговоры! — Женька решил доконать Ивана за вчерашнее.
Тот понял это и, вскочив, пошел к Бабкину. Сапоги у него так скособочились, что казалось, он идет на голенищах. Женька захохотал.
— Звеньевой! — засвистал Иван, подступая к Бабкину. — Уйми своего! Иль я до Громова дойду! До парткома доберусь.
Когда Ивана задевали за живое, он высказывался просто и понятно.
Бабкин посмотрел на Женьку. Тот забормотал, бегая глазками:
— А я чего, я ничего! Делать-то мне чего?
А дел у совхозных механизаторов и осенью и зимой по самую маковку.
Только Женьке хоть бы что! Смотрит, улыбается. Ни интереса в глазах, ни тревоги — пустота. Словно не на земле родился — на облаке, будто не крестьянский сын, а мотылек.
— Ветошь бери, поедем на заправку, — сказал Бабкин, подавив вздох.
— Мне думается, скоро мы не заправимся, — неопределенно высказался Иван Петров.
А сын его пояснил, опустив глаза:
— Вики нету. Ушла.
— Опять? — неизвестно чему обрадовался Женька. — Ловка!
— Спокойно, товарищи! — убеждал механизаторов молоденький озабоченный инженер. — Заправщицу найдут! Через десять минут!
— Жди ее появления не ранее, чем завтра, — сказал Иван, а Модест согласно кивнул.
Женька потер руки:
— Наработались! Пойду пока с прессой ознакомлюсь! — и помчался галопом набираться ума.
Павлуня, осмелев при Бабкине, вдруг выступил из-за его спины и монотонно, без точек, запятых и прочих знаков препинания произнес:
— Безобразие это нельзя же так она же не первый раз нужно директору сказать…
— Во-во! — отозвался Иван Петров. — Сбегай, ежели ты такой очень сильно ретивый!
Павлуня ушел за Бабкина и больше не высказывался.
Звеньевой неторопливо двинулся в красный уголок. За ним нехотя подался Модест без головного убора — он до самых морозов хвалился пышными русыми кудрями. Побрел от нечего делать Иван Петров, позади всех потопал Павлуня.
В просторном красном уголке по стенам висели плакаты и лозунги, лежали на столах шашки, шахматы и стопки журналов. Возле окна красовался бильярд размером с футбольное поле, такой же зеленый. Обычно в рабочее время шары запирали в шкаф, но сейчас они звонко щелкали, катались по гладкому полю. У бильярда, словно рыцари на турнире, стояли друг против друга с киями в руках взъерошенный Женька и взлохмаченный инженер.
— А там трактора ждут, — набычившись, сказал Бабкин.
В это время Женька точным ударом вогнал шар в лузу и подскочил от азарта. Инженер с раздражением крутнулся к Бабкину:
— Я же сказал: побежали за ней! Не ясно, что ли?
Женька, прицеливаясь кием, брякнул:
— Пузырь за ней всю жизнь бегает — никак не угонится!
— Ты! — начал наливаться кровью Модест. — Ты что сказал?! Да я тебя!..
Неизвестно, что сотворил бы Модест с неразумным Женькой, если бы не вошел главный агроном и первый заместитель директора Василий Сергеевич Аверин.
— Собрались? — спросил он тенорком, обегая всех взглядом. — А техника стоит?
Василий Сергеевич вырастил нынче небывалый урожай капусты и после этого стал говорить громко, других не слушая, и в голосе его появилось раздражение.
Легкого Женьку выдуло в коридор, и он, высовываясь, делал знаки остальным.
— Ну, а ты, не наигрался? — повернулся Василий Сергеевич к Павлуне, что смирно отирался у стенки.
Павлуня, косолапя от смущения, зашагал к двери — в нее уже успели проскочить, как намыленные, и тощий Иван Петров, непревзойденный в речах, и круглый Модест, солидный в движениях. Они стояли в коридорчике, тянули шеи, слушали.
Инженер присел к шахматному столику и что-то быстро писал. Вид у него был такой деловой, что надо бы ходить на цыпочках и говорить «тссс!».
Аверин бросил на него подозрительный взгляд, потом поглядел на Бабкина и своим новым, недавно приобретенным раздраженным голосом спросил, думает ли звеньевой вообще сегодня приступать к работе или он собирается и дальше гонять шары.
Инженер улизнул, сунув бумажку в карман и покачивая головой. В красном уголке остались только Аверин да Бабкин, не считая народа, торчащего в дверях.
— Вика сбежала, — начал было объяснять Бабкин главному агроному.
Но Василий Сергеевич, не дослушав, зашумел:
— Это не твоего ума дело! Твое дело — указания выполнять! Вот и выполняй!
Бабкин, потемнев, подошел к телефону, поднял трубку.
— Директора можно? Ефим Борисыч, Бабкин это. У нас трактора стоят, а мне говорят: не мое дело.
Главный агроном выхватил из рук звеньевого трубку и сказал в нее сердито:
— Ефим Борисович, мы эти мелочи сами уладим! Что? — Он послушал и, сведя брови, закричал так, как мог позволить себе кричать
