создававших журнал, столь глубоко повлиявший на мою жизнь. Я никогда не думала об этом и даже не мечтала, что окажусь в одной комнате с этими людьми, тем более — за одним столом с ними и в центре их внимания, как случилось в тот вечер. С подросткового возраста я не пропускала ни одного номера «Нью-Йоркера», следуя сложной и налаженной читательской системе отца: начинала с кинообзоров, далее переходила к театральной рубрике, рубрике «О чем город говорит», потом к длинным статьям. Но истинную культурную значимость «Нью-Йоркера» я осознала лишь в колледже. Мне казалось, что это журнал для тех, кто живет в Нью-Йорке или родился в Нью-Йорке, как мой отец. «Нью-Йоркер» — значит для ньюйоркцев. Я также считала, что о журнале никто не знал, что это тайна для посвященных, и только мы с отцом его читаем, потому что в нашем маленьком консерваторском городке никто больше его не читал. «Таймс» тоже читали только мы.
Редакторы «Нью-Йоркера», разумеется, знали о нашем агентстве — они возникли примерно в одну эпоху, их истории переплетались. Мы поговорили о Фицджеральде, я отвечала на обычные вопросы про Сэлинджера — нет, я его не видела; да, репортеры по-прежнему ему звонят; нет, я не в курсе, работает ли он над новым романом. Я рассказала о неких странностях в агентстве, о тайных ритуалах — розовых карточках, печатных машинках, стаканах с якобы водой на столе Кэролин. Люди из «Нью-Йоркера» посмеялись. Даже их офис, как выяснилось, был полностью компьютеризирован, и никто там не начитывал письма на диктофон, несмотря на окружавшую журнал ауру старомодности. Впрочем, и до «Нью-Йоркера» уже дошли слухи о том, как чудно в нашем агентстве все устроено — в издательском мире все об этом знали, — и мои новые знакомые жаждали узнать подробности. Поэтому я рассказала о письмах Сэлинджеру, о японской девочке, писавшей ему на бумаге «Хеллоу, Китти», о многочисленных ветеранах и той несчастной женщине, чья дочь умерла. А также о чокнутых, чьи письма часто были написаны на грязных ошметках бумаги огрызками карандаша, оставлявшими грифельные разводы. О ребятах, писавших, подражая Холдену.
— Дорогой Джерри, старый ты пройдоха, — воскликнула я, изображая этих читателей, — мне будет страсть как приятно, коль ты найдешь минутку и черканешь мне в ответ пару строк.
— Не может быть, — ахнул один из моих новых знакомых, — серьезно?
— О да, — ответила я.
— Невероятно, — пробормотал другой; он насмеялся до слез и теперь утирал глаза мускулистой рукой. — Не думал, что Сэлинджер до сих пор так популярен. Но, видимо, каждый подросток проходит период увлечения им.
— Точно, — кивнула я, — знаете, эти письма очень показательны. — Откуда взялись эти умные суждения? Я не читала Сэлинджера в подростковые годы; я вообще до сих пор не прочла ни одной строчки из его книг. «Прекрати», — велела я себе. — Мы получаем много писем от ровесников Сэлинджера, которые читали «Над пропастью во ржи» и рассказы, когда те только вышли, а совсем недавно перечитали и увидели в них то, чего не разглядели раньше. Военную тему, к примеру. Ведь все рассказы Сэлинджера о войне.
— Надо бы перечитать его рассказы, — заметил один из редакторов «Нью-Йоркера». — Помню, в школе мне очень нравились «Девять рассказов».
— И мне, — кивнул его коллега. — И «Над пропастью во ржи» тоже. Но тогда все сходили с ума по «Над пропастью во ржи», верно?
Наконец, когда стало прохладно и толпа гостей поредела, я задала вопрос, который мечтала, хотя и боялась, задать с самого начала: «А каково это — работать в „Нью-Йоркере“?» Наконец решилась и задала свой вопрос почти шепотом. Ветер усилился и трепал мои волосы и юбку. Я и раньше вместе с Доном не раз бывала на крышах домов в Ист-Виллидж, с них был виден наш район на противоположном берегу реки — сахарная фабрика «Домино», заброшенные промышленные здания Саут-Сайда. На этих крышах туфли обычно липли к толю. Но сегодняшняя вечеринка проходила на крыше высокого нового офисного здания, где был устроен настоящий сад, здесь стояли красивые плетеные стулья, а пол был выложен чистой серой плиткой, тонкие стебли растений, клонившиеся на ветру, тянулись вверх из квадратных кашпо. Подошел официант и наполнил наши бокалы ледяным белым вином. Мы сделали по большому глотку; редакторы «Нью-Йоркера» — мои собеседники обдумывали мой вопрос. Один из них был коренастым и смуглым, блестящие волосы все время падали ему на глаза, на губах играла шаловливая улыбка. Второй — высоким, рыжеволосым, с веснушчатым лицом и потрясающим взглядом, прямым и пристальным. Мне внезапно пришло на ум, что обоих мужчин можно было назвать очень привлекательными. Как по команде, они повернулись ко мне и с улыбкой пожали плечами. Я поняла, что на мой вопрос не было четкого ответа.
Все это время Дон стоял поодаль. Я впервые видела, что он чувствует себя не в своей тарелке. На вечеринках он обычно осматривал помещение и принимался, что называется, метить территорию. Мы давно встречались, и я могла предсказать, как Дон будет себя вести в комнате, где находилось больше пяти человек. Первым делом он здоровался со всеми знакомыми мужчинами, приобнимал их одной рукой, жестом показывая, что у него все в порядке, к месту использовал сленг, хотя не любил это делать: «Че как, братан?» Затем брал себе напиток, обычно коричневого цвета, в идеале — в низком стакане, со льдом, чтобы позвякивать кубиками, когда в разговоре возникает пауза. Со стаканом в руке Дон находил место, откуда можно было наблюдать за комнатой; потом я поняла, что он высматривал приходящих красивых женщин и оценивал привлекательность тех, кто уже пришел.
Но сегодня Дон вел себя непривычно тихо. Близилась свадьба Марка, и это вгоняло моего парня в уныние, он все сильнее погружался в себя. Обычно Дон с особым тщанием относился к своему туалету перед вечеринками — принимал душ, брился, надевал линзы вместо очков. Но сегодня его лицо покрывала темная щетина, и он пришел в очках, круглых, в проволочной оправе — в них он выглядел моложе, — в белой рубашке отнюдь не первой свежести. «Нью-Йоркер» значился в Доновом списке буржуазных выпендрежников, хотя он читал журнал, разумеется; даже я редко прочитывала выпуски столь внимательно, как это делал он. «У них отличные критики, — пояснил Дон, когда я обратила его внимание на это противоречие несколько недель назад. — Но проза просто курам на смех, она ужасна. И эта рубрика „О чем город говорит“… вот это фланирование в цилиндре с моноклем. Гадость! Тебе самой не тошно?» Он зашелся своим
