на платформе лифта. Казалось, так покинула мою грудь надежда. Почти ощутимо. И стало холодно, пусто. Я ведь даже не обращала внимания, что не видела во дворце детей наложниц. Все верно — их не было.
Гаар вернулась на кровать, уселась совсем рядом:
— Наложниц стерилизуют. Так что, у тебя нет даже шанса.
Я опустила голову, какое-то время теребила в ледяных пальцах край пояса. Я будто почувствовала себя больной, уставшей. Будто меня подменили в единый миг. Но тут же вспомнила странную фразу, оброненную тогда Огденом в медблоке. О том, что меня запретили стерилизовать. Паук говорил тогда об особом отношении… Которое сегодня есть, а завтра нет… Но, выходит… оно все еще есть? Или он по обыкновению врал? Или не врал? Врать Тимону тогда не было никакого смысла…
Я порывисто повернулась к Гаар:
— Я, кажется, нет.
— Что? — та ничего не поняла.
Я покачала головой, с трудом сдерживая улыбку:
— Меня не стерилизовали. Я почти уверена. Я даже надеюсь…
Гаар фыркнула, перебив:
— С чего ты это взяла? Во-первых, ты долго лежала в медблоке без сознания. Они могли сделать, что угодно. И никто бы тебе не докладывал. А, во-вторых… — Гаар осеклась, замолчала.
— Что, во-вторых?
Она покачала головой, посмотрела мне прямо в глаза:
— Я даже представить боюсь, что они сделают, если в тебе каким-то чудом будет дитя.
В горле мгновенно пересохло. Я с трудом сглотнула:
— Что?
Гаар вновь покачала головой:
— Думаю, нам лучше об этом не думать. Просто не думать. Это нас не касается.
Я опустила голову, обхватила себя руками. Меня будто лихорадило.
— В последние дни мне кажется… — голос был едва различим, — что со мной что-то не так.
Я замолчала, слушая, как Гаар шумно вздохнула. Снова и снова. Наконец, она тронула меня за руку:
— Я надеюсь, это лишь глупая шутка?
Я подняла голову:
— Уже сама не знаю.
Гаар побледнела. Повертела глазами, будто соображала. Решительно поднялась:
— Пойдем.
Я нахмурилась:
— Куда?
— В медблок.
Она взяла меня за руку и подняла рывком. Я отдернула руку, спрятала за спиной:
— Я никуда не пойду. Я не сумасшедшая.
— Нужно просто убедиться, что ты все придумала.
Я инстинктивно попятилась:
— А если нет?
Гаар казалась перепуганной:
— Тогда тем более надо идти. Если узнают, что ты знала и скрыла… Что я знала и скрыла… — Она покачала головой: — Будет только хуже. Поверь, Лелия, будет только хуже. Ты сильно пострадаешь. Рано или поздно все всё узнают.
Я вновь отступила на шаг, холодея:
— Я не пойду.
Гаар опустила голову:
— Прости, но тогда пойду я. Не могу не пойти. Ради тебя. — Она помедлила, казалось, ей было чудовищно стыдно за эти слова. Сиурка порывисто кинулась мне на шею, обняла, стискивая изо всех сил: — Но будет стократ лучше, если ты придешь сама. Умоляю, во имя Нмаана, послушай меня. Подумай о себе.
Казалось, меня заключили в самую сердцевину ледяной глыбы. Сковывая нестерпимым холодом, оглушая. А вокруг рушился мир. Я будто видела сквозь кристальную толщу размазанные цветные пятна и слышала далекие вибрации отголосков шума. Настойчивые слова Гаар прошивали виски, словно пули, одна за одной. Она была права. Как бы я не пыталась оправдаться — она была права. Я должна идти в медблок.
Наконец, я решительно кивнула и пошла к двери, теперь отчаянно надеясь только на то, чтобы мне не пришлось жертвовать крошечной жизнью. Я этого не вынесу.
* * *
Я села на кушетке, от страха поджимая ноги. Тимон вытянул из анализатора длинную белую ленту, заполненную непонятными знаками:
— Сиди здесь.
Я умирала от ужаса и неизвестности. Медблок теперь и без того вызывал у меня самые отвратительные ассоциации. Тишина и этот стерильный запах. Казалось, здешний воздух при вдыхании обеззараживает и убивает все внутри. Плохое, хорошее, живое… Остается только неприятная скрипящая чистота.
Я мучительно прислушивалась, будто это могло помочь проникнуть в мысли вальдорца-полукровки. Что он читал на этой проклятой ленте? Я чувствовала себя как на суде. Будто вот-вот вынесут приговор. Конечности заледенели, круглая лампа, похожая на глаза огромного паука, невыносимо светила в лицо. Аж наворачивались слезы. Или это вовсе не от яркого света… Я обхватила себя руками и раскачивалась вперед-назад, чтобы унять дрожь в теле.
Я все же не выдержала. Слезла с кушетки, подошла к двери, за которой исчез медик:
— Что там, господин Тимон?
Ответа не последовало. Я боялась заглянуть внутрь, мне никто не разрешал. Слышала лишь звуки. Шорохи, шаги, писк приборов. Но биение моего сердца перекрывало их все.
— Я велел тебе оставаться на кушетке. Вернись на место. Впрочем…
Я уже направилась обратно, но медик вышел, ухватил меня за руку повыше локтя и подтолкнул к противоположной двери. Той самой, за которой я много времени провела «растением». Я услышала писк замка. Порывисто развернулась и инстинктивно коснулась закрывшейся створки ладонями.
Он меня запер.
Теперь стало еще хуже. Я сжалась, обхватила себя руками, вцепившись в платье, тянула так сильно, будто хотела разорвать. Ходила вдоль белой стены вперед-назад, не находя себе места, не в силах присесть. Меня мелко бесконтрольно трясло. Неизвестность — худшая из пыток. Неизвестность пожирает изнутри, как прожорливый червь сердцевину плода. Остается лишь пустота, заключенная в тонкую кожуру. Я казалась себе хрупкой, как тончайшее дутое стекло.
Чем больше проходило времени, тем сильнее я укреплялась в мысли, что мои подозрения были не напрасны. Или, я подлежала наказанию уже за одну только эту мысль? Что посмела вообразить подобное? Я вспоминала блеклые глаза управляющего и лишь еще больше уверялась в этой догадке. Зря я послушалась Гаар. Но она сумела убедить меня, напугать… Я будто перестала соображать. Но теперь было слишком поздно. Что же я наделала!
Теперь управляющий получит повод. Он не упустит возможности избавиться от меня. Какой бы результат не озвучил
