десятки требует сороковку, а за дефицитную фиговину, выпавшую из мотора, вообще требует насыпать золота в ладонь: у Снегирева все надо умножать на четыре и пять».
Но умен Снегирев и потому чист, участковый его ни разу не изловил. «Похоже да, Снегирев. Чехлы на сиденьях — не самоделки, швы ровные, по швам проложена искусственная кожица, никакая мастерица без фабричной техники так ровно не проложит, — чехлы привезены с материка, на полочке под задним стеклом — плюшевая фигурка. От водителя приятно пахнет одеколоном „Живая вода“ советско-французского производства. Та-ак, утром этот человек поссорился с женой, но вскоре после ссоры помирился, он не может долго находиться в раздоре, сразу ныряет в стылую воду, охлаждает себя, выныривает и идет на сближение, в обед он действительно ел блины — и блины действительно испекла теща, со свежей красной икрой — при мысли об икре у Балакирева дернулось левое веко, само лицо оставалось спокойным, — жизнь его сегодня была милой, радующей душу, хотя и чуточку острой. А вот брился гражданин уже на сытый желудок, после обеда — а почему, собственно, не поутру? — Балакирев вздохнул. — Да потому, что у него после обеда и послеобеденного сна наметилось одно свидание. Вот что это было за свидание, очень скоро станет понятно».
— Можно вас попросить об одолжении? — Балакирев сделал медленное, снизу вверх, движение рукой. — Откройте, пожалуйста, багажник, — голос участкового инспектора был спокоен и вежлив.
Водитель заулыбался еще сильнее — от него, как от передвижной электростанции, исходил свет.
— Если вы думаете, капитан, что в багажнике найдете больше, чем в салоне, — ошибаетесь.
«Просто капитан, — отметил Балакирев, — без всяких яких, без приставок, без граждан и без товарищей. Ну-ну». Глаза у Балакирева снова сделались скучными, он посмотрел в сторону, на обочину, где лежали запыленные камни — один из них, на котором сидел Балакирев, был украшен газетной простынкой. Сейчас водитель снова помнет пальцами воздух — жест, известный всякому человеку в мире. Наказывать нельзя: жест — еще не взятка.
— Нет, ей-богу, капитан, ошибаетесь! Только зря подозреваете честного человека в нехорошем. Это оскорбление!
Капитан повторил жест — держа руку ладонью вверх, медленно приподнял ее и словно показал, как он будет хватать за мускулистые галочьи ноги калиброванного камчатского комара.
Ухоженный водитель вздохнул, бросил угрюмый, будто у нахохлившегося ворона, прожившего на свете двести лет и теперь думающего, как прожить остальные двести, взгляд на противоположную обочину, где сидел Крутов, и нехотя выбрался из жигуленка. Как-то брезгливо, боясь испачкаться, открыл багажник.
Приятно, когда за машиной следят как за любимой женщиной, — все ухожено, все закручено и смазано, ничто не болтается и не скрипит — багажник открылся тихо и мягко, словно банковский сейф.
Среди имущества, определенного в кормовой отсек судна, Балакирев увидел то, что хотел увидеть, — консервные банки. Банок было много, штук двести, уложены рядком, с прокладочками, аккуратно, посверкивают дорого, краска свежая, блестит позолотой. На каждой банке — фабричный рисунок, зубастая рыбина улыбается приветливо, словно приглашает выйти на крылечко, покурить, потрепаться, послушать музыку, надпись нарядная, зазывная — «Печень тресковая», будто покупателя непременно надо зазывать; печень, дескать, слишком залеживается в магазинах… Фабрикой и цена проштемпелевана: «52 коп.».
Не деньги — ерунда, пятьдесят две копейки, была бы у Балакирева возможность купить две сотни банок — купил бы не задумываясь, продукт редкий, не портится, вкус отменный — и гостям на стол незазорно выставить, и самому отведать: печеночка в разную пору хорошо идет — и в летнюю, когда витаминов вдосталь, человек насыщен ими под завязку, сыпать больше некуда, и в зимнюю, когда десны начинают нехорошо, красно сочиться, в голове слабость, а перед глазами бегают серые мыши.
— Что это? — показал на консервные банки Балакирев.
— Разве вы не видите, капитан? Печень трески, деликатес.
«Капитан, — отметил Балакирев. — Снова просто капитан! Что ж, и на том пока спасибо».
— Деликатес, — участковый уполномоченный вздохнул: вкусна у трески душа. — Где такую вкусноту купили, молодой человек?
— В Мячиках. В магазине сегодня завоз был.
Балакирев знал, что в Мячики — соседнюю с его поселком деревеньку, ничего сегодня не завозили, завмаг — ленивый лысоголовый старикан, лежмя лежит дома, гриппует, ест лекарства без счета и запивает их брусничным отваром, печень тресковую в силу своей неразворотливости и лени завмаг уже года четыре не получал, и из трескового продукта там сегодня, наверное, можно найти только хвосты да глаза. Жареные, заплесневелые, либо прокисшие, в томатном соусе. Балакирев поцокал языком, словно бурундук, нашедший ореховую шишку:
— Хороший продукт!
— Я тоже так считаю. На прилавке появляется раз в сто лет. Я уж решил: брать так брать, на все деньги. Что наскреб в кармане, на то и взял.
— Да уж, пятьдесят две копейки — не сто рублей, любая старуха пенсионерка подымет, — Балакирев взял в руку банку, подкинул ее и ловко, совершенно беззвучно поймал, шевельнул ртом, интересуясь: — Свежатинка?
— Говорят, только с плавбазы. У тамошнего завмага — у мячикского, значит, — с капитан-директором прямые связи: то ли на двоюродных сестрах они женаты, то ли в санатории вместе отдыхали, то ли им ордена в Кремле в один день вручали, и они, как два уважающих друг друга земляка, широко отметили это дело, память осталась… — Что-то владелец «жигуля» слишком уж многословным сделался. — Продукт свежий, дорогой товарищ капитан, я всегда консервы в Мячиках беру.
«Дорогой товарищ капитан», — отметил Балакирев.
На каждой заводской банке, пущенной на прилавок, бывает выбита строчка цифр. На крышке и дата стоит, и ГОСТ, и номер бригады, и личный номер упаковщика — человек, знающий «язык верхней крышки», быстро разбирает, что к чему. На банках, купленных в Мячиках, эта азбука отсутствовала. Значит, продукт был закатан вручную. Дома. Не на плавбазе и не на заводе. Это первое. Второе — никаких знакомых капитан-директоров у лысоголового мячикского ленивца не было, максимум, с кем завмаг мог быть знаком — с таким же лысым неопрятным ленивцем из другого поселка. Поселков этих на большаке много. И третье — мячикский завмаг никогда не отдыхал в санатории, никогда не получал орденов и, как ведал Балакирев, никаких земляков не имел, а если и встречал, то бежал от них, как заяц от охотника. Земляки для него все, кто живет на планете Земля. Пожалуй, только это осознавал мячикский завмаг. Вот если бы он попал на какую-нибудь неведомую звезду, либо вскарабкался на Млечный Путь и встретил там двуногого, двурукого, одноголового ходока, похожего на землянина, способного мало-мальски объясняться, то это для него, возможно, и был бы земляк.
— Неплохо бы испробовать деликатесу-то, — неожиданно проговорил Балакирев, вновь ловко подкинул банку с тресочьей
