говорила главврач.
– Да что вы, у меня и аттестата-то нет.
– Ничего страшного. Ты способная.
Нет, у Вари были другие заботы в жизни. Разве ж этой врачихе понять? После работы она пулей неслась домой. Готовила теперь Люба. Но на ней был больной муж и маленькая Лариса. Продукты, уборка, стирка – это все было на Варе. Какая тут учеба…
Жили письмами Витоши. Слава богу, он писал регулярно. Письма зачитывались вслух. Каждый вечер. Знали их наизусть и все равно читали. И каждый раз Варя надеялась, что сейчас что-нибудь Люба прочитает про нее или хотя бы про Лариску. Она просто не дочитала в прошлый раз письмо до конца. Может быть, на обороте? Но про них не было. И Люба виновато смотрела на Варю. Ничего не говорила. Что уж тут скажешь? Война…
Война не только ожесточает людей, она их в какой-то мере делает добрее. Когда муж говорит жене много ласковых слов, про которые, как правило, забывал в обычной жизни, когда сын признается матери в любви, благодарит отца за все, что от него получил. В обычной жизни забывалось, а война – другое дело. Каждый день может стать последним. Нужно успеть. Солдат никогда не знает, удастся ли ему написать еще одно письмо. Каждое письмо пишется как последнее. И нежности солдаты не жалеют.
В Москве, накануне войны, проживали более четырех миллионов жителей, пятьдесят пять процентов составляли женщины, и почти каждый четвертый житель столицы не достиг шестнадцати лет. На фронт из Москвы ушли восемьсот пятьдесят тысяч бойцов. Москву бомбили постоянно, каждый день в сводках сообщали о новых налетах немецких бомбардировщиков. Налеты, как правило, совершались по ночам и с утра. Варя практически каждый день бежала в госпиталь мимо новых разрушенных зданий. И каждый раз думалось, а ну как завтра их дом? Что делать? Из сводок она знала, что Москва надежно защищена, ее прикрывали наши истребители, зенитные орудия, в небе курсировали аэростаты. И все равно гибли люди, гибли дети. Варя настаивала, чтобы Люба в обязательном порядке спускалась с Ларисой и Вадимом Антоновичем в бомбоубежище. Но после того, как свекор слег окончательно, Любовь Петровна уже не оставляла мужа. Со словами «на все воля божья» плотно задергивала занавески и ждала. А в это время в госпитале молилась Варя. Хоть бы пронесло. Она не осуждала свекровь. Кто ж осудит:
Многие семьи с маленькими детьми смогли эвакуироваться. Варе не предлагали, да она и сама бы не поехала. Как она могла оставить семью, которая стала ей родной? И даже не в Ларисе было дело, она действительно была им за все благодарна. Даже работа в госпитале. Здесь она получала зарплату, а ведь многие работали на добровольной основе, в том числе и девочки, учащиеся старших классов. Но как без зарплаты? Нужно было выживать.
Госпиталь, где работала Варя, был большим и шумным. Раненые прибывали, и очень важно было не только вылечить, но и поднять настроение. Для этого кругом должна быть стерильная чистота. Архиважно! Каждый ковал победу, как мог. Варя выкладывалась на своей работе по полной.
Молодые офицеры видели симпатичную девушку, которая вихрем носилась с тряпкой, еще и слова добрые находила. Многие и клинья подбивали, на что Варя гордо отвечала: у меня муж на фронте, врачом оперирует.
– Ну это меняет дело, – тут же понимающе отвечали солдатики и отходили в сторону. Такой ответ вызывал только уважение.
Варя почему-то поверила, что Витольд вернется к ней. Не просто вернется, а именно к ней. А как же могло быть иначе? Тут дом, семья, дочка, и его так ждут. Он же это должен обязательно почувствовать.
Она, засыпая, рассказывала маленькой Ларисе об отце:
– Он – доктор. Видный такой, в очках, с портфелем. – Подумав, добавляла: – В галстуке.
– Он мой папа?
– Конечно!
Лариса очень хорошо помнила день, когда отец вернулся с фронта. И хоть галстука на нем не было, она сразу поняла, что это был он. По тому, как кинулась к нему и разрыдалась Люба, как натянулась как струна и замерла мать. Люба все причитала про отца, что вот не уберегли. Просто лег и не проснулся. И все говорила про Варю, что без нее бы не справились. И Ларису пододвигала к отцу. Человек в очках был совершенно чужим. Было понятно, что радость, что нужно его сейчас обнять и, наверное, тоже заплакать, но почему-то в голове крутилась только одна мысль. А вот интересно, если бы дедушка тогда свою газету убрал, наверное, у него было точно такое же лицо. Мать, опустив голову, стояла рядом, отец сам подошел к ней, поднял ее голову и срывающимся голосом произнес:
– Спасибо за все. – А потом крепко к себе прижал. И тогда уже заплакали все, включая Ларису.
Римская кухня
= 33 =
В такую рань вставать в субботу совсем не хотелось. Но куда деваться? Юля ехала на метро в центр Москвы и думала, зачем ей эта вся итальянская кухня? Вечеринка уже прошла, готовить она не любила, у Марко есть подружка. Но она не умела отказывать, это ее слабое место. Можно же было сказать: «Знаешь, Марко, хороший ты парень, но устройство твоей кухни вместе с поварешками и поварихами мне до фени. Если тебе интересна лично я, так я с тобой встречусь. Но чистить картошку, да еще и в субботу ранним утром мне совсем не улыбается».
Накануне Марко позвонил, коротко рассказал, чтобы она взяла сменную обувь, пришла в чистой футболке, а длинные волосы замотала в пучок.
Видимо, по прошлым разам он усомнился в чистоте ее одежды. Уже на подъезде к ресторану возникла мысль: вдруг это платно? Чего он так старается? Этого еще не хватало. Юля пыталась настроиться на положительное. Ну, все равно уже встала, уже едет, в конце концов, интересно же посмотреть кухню изнутри. Никого не пускают, а ее пригласили. Так, занимаясь аутотренингом, Юля доплелась до места.
– Чао! – Марко расцеловал Юлю в обе щеки. – Кариссима! Моя дорогая! Знаешь, что говорит Джина Лоллобриджида о своей карьере в кино? Что это ошибка. Вообще-то она художник и скульптор. То есть все знают, что она актриса, и только она – нет. Ошибка.
Марко смотрел, как Юля снимает дубленку и шапку, меняет сапоги на туфли без каблука, и опять читал ей лекцию об итальянском кино. Кстати, помощь свою в переодевании галантно не предложил. Пальто снять не помог, не забрал.
