не встречает? — обратился к секретарше отец Павел. Однако ответа не последовало. Вместо этого Синти повернула голову к дверям в кабинет генерального продюсера, и на её лице застыло такое выражение, будто она видит то, что другие не видят, и ничего с этим поделать не может. Она испуганно отмахнулась от чего-то незримого и, так и не сойдя со своего места, сильно зажмурилась.
— Вот, полюбуйся, Серафим, до чего доводят наркотические средства. Хорошо, что ты под моей опекой, и сия чаша тебя минула, — не оборачиваясь к своему помощнику, назидательно сообщил отец Павел. Серафим коротко вздохнул и безвольно посмотрел куда-то в пустоту.
Вдруг дверь в кабинет продюсера скрипнула и приоткрылась. В следующее мгновение сквозь образовавшуюся щель на пол упал луч света — в кабинете зажёгся свет. Синти громко взвизгнула, закрыла лицо руками и выбежала прочь.
— М-да… — протянул священник, провожая взглядом сбегающую по лестнице секретаршу.
— Неудивительно, Анатолий, что ты бесов боишься. Не доводят наркотики до добра, ох, не доводят, — громко произнёс батюшка, чтобы его хорошо было слышно, и направился в кабинет к продюсеру.
Открыв широко дверь, он переступил через порог. Стрелки на массивных настенных часах, висящих в кабинете, показали комбинацию — 12:05. В кабинете никого не оказалось. На большом дубовом столе лежала записка:
«Отец Павел, в верхнем ящике моего стола лежит конверт. Вы можете его взять.
А. Крюк».
Под запиской лежал ключ от ящика. Священник быстро огляделся, затем взял ключ, подошёл к столу и открыл верхний ящик. Большой плотный конверт не мог не радовать глаз. Он взял его в руки, немного потряс, как бы взвешивая, и аккуратно спрятал под рясой. После чего задумчиво произнёс:
— Странно. Квест какой-то… Что же тут происходит? — ни к кому конкретно не обращаясь, сказал батюшка. И только он собрался уходить, как где-то в кабинете затрещал старый дисковый телефон. Священник обернулся. Немного помешкав, он пошёл на звук. Дойдя до большого зеркала в дальнем полуосвещённом углу кабинета, он обнаружил звонящий телефонный аппарат, стоящий на полу. Всё больше удивляясь, он попытался наклониться и поднять трубку, но огромный чревоугодный живот не давал ему этого сделать. Тогда, натужно крякнув, он присел на колени, оказавшись таким образом у самого зеркала. Странный телефон продолжал звонить. Он снял трубку:
— Кисель, ты конверт взял? — строгий мужской голос звучал очень дерзко, но хуже всего было то, что звонящий назвал прозвище отца Павла, данное ему ещё в далёком обиженном детстве.
— Я не понял, это кто? — стараясь взять себя в руки, ответил батюшка.
— Не гоношись, Кисель. Открывай конверт.
В следующую секунду дверь в кабинет с грохотом захлопнулась. И без того тусклый свет замигал. Стрелки на часах застыли. 12:12. Батюшка бросил трубку на пол и попытался встать, но у него ничего не вышло. Ноги онемели и перестали его слушаться. Колени намертво сцепились с полом.
— Конверт, Кисель, конверт, — из трубки по-прежнему был хорошо слышен пугающий голос, настоятельно советовавший открыть чёртов конверт. Длинные плотные шторы, занавешивающие единственное окно, стали шевелиться, будто на них подул несильный ветер. Кисель быстро вынул конверт. Теперь он казался полупустым и совершенно лёгким. Он засунул в него руку и достал какой-то билет (такие ещё продают в парках развлечений на аттракционы), на котором, помимо его ФИО и даты рождения, виднелась большая цифра 2. И вдруг кто-то молниеносным движением выхватил билет из его руки. Он затрясся и поднял глаза на стоящее прямо перед ним большое зеркало. Холодный пот выступил на его блестящем лбу. В отражении, с его билетом в руках, он увидел совсем не себя. Озноб охватил всё его тело. В зеркале ехидно улыбался неестественно большим ртом какой-то тип с острым длинным носом. Его кожа имела явный насыщенный красный оттенок. На голове красовалась милицейская фуражка, а на шее висел милицейский же свисток. Он был в чёрном кожаном пиджаке, под которым не было ничего, кроме обнажённого крепкого торса, с большой растительностью в области груди. Тусклый свет в кабинете стал переливаться разными цветами.
— Здрасти мордасти, Кисель! — громко выпалил тип в зеркале, продолжая улыбаться своей дикой улыбкой.
— Господи Иисусе! — завопил священник, хватаясь за большой золотой крест, висящий на шее.
— Ну, нет, Кисель, это не ко мне. Это нужно было раньше. А нынче тебя ждёт иной кульбит. И не один, — краснокожий громко загоготал, и посеревшему от ужаса Киселю привиделось, что у того изо рта выскочил длинный раздвоенный язык и немедленно скрылся обратно в грозной пасти.
— Та-а-а-к, что тут у нас, — протянул тип в зеркале, разглядывая билет. — Билетик взял добровольно? Да! Нарушил, нарушил, мальчики, неверие, ага — отсутствие самообладания! — выделил он и продолжил. — Глухота, глухота, обман, сделка с совестью. О! Неугомонность, необузданность! Детство — испуг, падение, боязнь высоты…, — он опустил билет и весело обратился к священнику:
— Ну, так всё сходится, Кисель! Твой аттракцион — номер 2! — при этом его недобрая улыбка стала ещё шире, почти доходя уголками рта до внезапно увеличившихся ушей, из которых торчали кучерявые чёрные волосы. В зеркале за его спиной стали проступать очертания парка с аттракционами, откуда доносились пугающие крики. Было видно какое-то зарево, а затем возникли языки огромного пламени, придавая всей обстановке кровавый оттенок.
— Нет у тебя власти надо мной! — испуганно вскричал священник, теряя последнюю надежду на спасение. — Я всю жизнь служил Богу и сыну Его Иисусу!
— О, не-е-е-т, Кисель, — сузив свои глаза, ответил краснокожий. Тут его голос стал одновременно звучать и фальцетом, и низким басом, и чем-то ещё, создавая эффект зловещего многоголосья:
— Ты служил нам. Нашу благодарность ты и будешь злоупотреблять. И запомни: нет большего праведника, чем раскаявшийся грешник! — и в следующее мгновение он вставил себе в пасть милицейский свисток, раздул свои красные щёки до невероятных размеров и выпустил воздух, превратившийся в душераздирающий свист.
Тут же треснуло зеркало и разлетелось на мелкие осколки. Отец Павел почувствовал, как его тело начинает вытягиваться, словно он резиновый. Дикий ужас охватил его помутненное сознание. Поясница, грудь, шея, руки — всё стало тянуться, превращая его в какую-то пластичную ленту. Затем ветер в помещении стал усиливаться. Наступила полнейшая темнота, а из звуков остался только рёв ветра. Он ощутил, как его оторвало от пола и стало уносить куда-то очень высоко в неизвестном направлении. Это был неуправляемый процесс. Он пытался кричать, но даже не смог открыть рта. Казалось, что губы срослись, а рот исчез вовсе, оставив на его месте лишь гладкую поверхность кожи. Началась настоящая буря. Его крутило, выворачивало.
