– Мне уже докладывали об этой процессии и о тех негодяях, которые стараются возбудить народ против нас и правительства. Я даже послал за Боявским, чтобы отдать ему на этот счёт надлежащие приказания, – сказал Аронштейн.
В эту минуту в дверях показался полицеймейстер. С медвяной улыбкой на лице и угодливо изогнув спину, торопливыми шажками спешил он к Аронштейну и отвесил глубокий поклон. Невыразимое отвращение поднялось в душе Нины при виде этого предателя, с собачьей угодливостью пресмыкавшегося перед шайкой нагло торжествующих убийц.
Всего разговора она не могла расслышать, потому что говорили они тихо; тем не менее, до её слуха всё–таки долетели милостивые слова нового президента республики:
– Я сохранил за вами место, Боявский, но возлагаю на вас ответственность, если черносотенная шайка учинит в городе беспорядок. Тотчас же схватите негодяев–подстрекателей и повесьте их на первом фонаре. Предупредите также начальников войсковых частей, чтобы разогнали грабителей кавалерией. А горожанам, которым будет грозить опасность, я даю разрешение защищаться с оружием в руках.
Ответ полицеймейстера Нина недослышала, потому что тот заговорил шёпотом, кинув в её сторону многозначительный взгляд. Затем он подошёл к ней с поклоном и пробормотал поздравление, но Нина отвернулась, сделав вид, что его не видит, и смущённый Боявский поспешно ретировался.
– Ваше поведение выходит из границ дозволенного, и моё терпение начинает истощаться, – прошипел Аронштейн на ухо Нине, когда они садились потом за стол.
Едва были убраны со стола суп и пирожки, которым присутствовавшие, исключая Нину, отдали должную честь, как с улицы донёсся гул, сперва глухой, а затем становившийся всё громче. По всей вероятности то двигалась и гудела, как море, огромная толпа народа.
– Должно быть это идёт процессия приветствовать нашего президента, – радостно заметил кто–то из гостей.
Но в этот миг послышалось пение тысячеголосого, стройного и величественного хора, и отчетливо донеслись слова гимна:
…Царствуй на страх врагам, Царь православный!…
– Проклятые, – завопили несколько сидевших за столом и, повскакав с мест, бросились на балкон.
Большинство гостей последовало за ними, а некоторые из наиболее наглых и горячих стали стрелять в процессию. В толпе оказались раненые, и одна из пуль пробила портрет Государя, несомый впереди крестьянами.
Произошло замешательство, и улица вмиг оказалась запруженной народом. Из толпы раздались крики:
– Смерть жидам!.. Предатели!.. От этих кровопийц, христопродавцев и стреляли в нас!..
И, вслед за сим, огромный пущенный с улицы камень влетал в окно, повредив люстру, и ударился в хрустальную вазу, которую и разбил вдребезги, так что осколки дождём разлетелись во все стороны. Но этот треск заглушен был яростным рёвом толпы, которая бомбардировала камнями окна по фасаду и ринулась на дом, а шум и крики штурмовавших слышны были уже на лестнице.
При столь неожиданной перемене декорации, неустрашимые стрелки в народ убежали с балкона в столовую и метались во все стороны, ища выхода. В этой суматохе сам Аронштейн был затолкан и оттёрт от жены своими храбрыми приятелями, а Нина воспользовалась замешательством и тоже убежала в смежную комнату, оказавшуюся библиотекой.
Все стены были уставлены высокими резными шкафами, и Нина забилась между одним из шкафов и изразцовой печью. Сняв с шеи образок Николая Чудотворца, доставшийся ей ещё от бабушки, она прижала его к устам, моля о покровительстве и защите. И великий угодник Божий внял как будто её мольбе и оградил её своей рукой. В библиотеке было пусто, и нападавшие, которые вели ожесточённый бой в соседних комнатам, про неё забыли словно.
Сначала Нина слышала страшный шум вперемешку с выстрелами и пронзительными криками; потом раздался звон разбиваемой посуды, а затем уже издали, как будто с улицы, стал доноситься глухой грохот. Это должно быть разбивали и кидали в окна мебель и обстановку.
Наконец, после некоторого времени, казавшегося Нине вечностью, шум в доме стал как будто стихать, послышались снова выстрелы и топот лошадей, а затем всё стихло.
Нина решила, что настала удобная минута попытаться бежать и добраться до дому, как вдруг услышала тревожные оклики:
– Нина!.. Нина!
– Сюда! Я здесь, – крикнула она в ответ, узнав голос Алябьева. И минуту спустя он вбежал в комнату, а Нина с рыданьями бросилась в его объятия.
– Спасите!… Освободите меня! Не то я умру, а не буду принадлежать этому чудовищу, заманившему меня в подлую западню.
– Так это правда? Но об этом после, а теперь надо прежде всего выбраться отсюда, где страшный разгром и всё завалено трупами; я чуть было не споткнулся об одного, когда бежал сюда. А где же эта паршивая собака, Аронштейн?
– В ту минуту, как толпа ворвалась сюда, я спряталась и положительно не знаю, куда он девался.
Разглядев в сумерках электрический провод, Кирилл Павлович сыскал кнопку, и комната озарилась ярким светом. В самых дверях лежало человеческое тело.
– Это он. – крикнула Нина, прижимаясь к жениху. Действительно, в луже крови лежал распростёртый Аронштейн. Видел ли он, что Нина скрылась в библиотеку или его безотчётно влекла сюда страсть, но кончина его сопровождалась, видимо, борьбой. Платье на нём было в лохмотьях, галстук сорван и на груди виднелась громадная рана, а кровь залила рубашку и ковер.
– Он мёртв. Судьба смилостивилась над вами, дорогая, и разрубила вопрос. Вы – свободны!
– Слава тебе. Господи, – прошептала она с облегчением, закрывая глаза и отворачиваясь. Но вдруг она вздрогнула.
– Послушайте, а папа жив? Боже мой! При всех этих ужасах, я даже забыла спросить вас про него.
– Князь у себя, и я его видел. У него контужена голова и ранена нога, но жизнь, к счастью, вне опасности. А вот у меня другая грустная весть для вас, бедная Нина… ранен Арсений и настолько опасно, что почти нет надежды его спасти…
Видя, что она зашаталась и зарыдала, Алябьев нежно обнял её и поцеловал.
– Мужайтесь, милая! Что бы ни случилось, нам остаётся благодарить Бога… А теперь идём домой, у меня и экипаж готов в соседней улице. Ваш отец очень о вас беспокоится. Только как же вы поедете без верхнего платья? Постойте, я схожу и поищу что–нибудь.
– Нет, нет! Я ни за что не хочу оставаться здесь с трупом, – сказала Нина, схватывая его за руку.
Занятые разговором, никто из них не заметил, что Енох зашевелился, а затем, уцепившись за плюшевую портьеру, приподнялся и сел. Выпучив глаза, он пристально смотрел на них, а по лицу его разлилось дьявольское бешенство и ненависть; но Енох молчал, потому что судорога сдавила горло, и он не был в состоянии произнести ни звука. В умиравшем теле жили ещё дикая страсть и упорная воля, воодушевлявшая его. Подавив жестокую боль, раздиравшую его грудь при малейшем движении, Енох медленно, как змея пополз к резному шкафчику и с усилием нажал скрытую пружину, открывавшую дверцу. Внутри хранилось с десяток бомб разной величины, и он коченевшей, окровавленной рукой уже силился достать хоть одну, чтобы швырнуть, а не то докатить её до влюблённых. Но в эту минуту Нина заметила движение Аронштейна и по его злобному, ненавистному, устремленному на них взгляду догадалась о его намерении.
