- Анька, девчонка явно пытается прибрать тебя к рукам, - вздохнула она, выслушав мой рассказ. – Или попытается. И будет тебя к Алешу ревновать. Нетипичный вариант, конечно, но не скажу, что более простой. Как бы еще и не более сложный. У нее же с раннего детства эта схема заложена: я с мамой, а папа – это такая неприятная фигня, которая только для того, чтобы деньги домой приносить. Думаешь, просто так она с порога спросила, нужно ли будет тебя потом мамой звать?
- Знаешь, ма, я еще вот о чем подумала, - я так старательно мешала кофе в кружке, что он, наверно, должен был уже закипеть. – Религиозный момент. Она вскользь упомянула: мол, мама на небе и на меня смотрит.
- Смотрит – и все видит, - кивнула она. – Может, Марта где-то в глубине и сознает, что папа на самом деле не такой монстр, как мама внушала. Но относиться к нему иначе – это значит предать ее. А кстати, мать Алеша тебе ничего по поводу всех этих религиозных дел не говорила?
- Как ни странно, нет. Я даже удивилась. Единственное – сказала, что сама в воскресенье утром отведет Марту в церковь. Больше ничего. О чем она меня только не спрашивала, а вот о религии ни одного слова не прозвучало. Хотя я этой темы побаивалась. Алеш сказал, ее огорчило, что я не католичка и что мы не будем венчаться.
- Знаешь, Ань, ты, кажется, вытащила сразу два счастливых билетика – мужа и свекровь. Впрочем, я особо не удивлена. Бывает такое, что у вполне адекватных родителей получаются неудачные дети. А вот обратный вариант – редкость. Скорее на апельсинке вырастет какая-то неведомая… эээ… хрень, чем на осинке апельсинки. У такого мужчины, как Алеш, и мама должна быть более чем нормальная. Очень хочется с ней познакомиться.
- Думаю, она тебе понравится, - улыбнулась я. – У вас есть что-то общее. Наверно, ты права. Брат Алеша рос с отцом, и он, как мне кажется, совсем другой. Хотя внешне они очень похожи. Не зря Магдалена сказала, чтобы я была поосторожнее и с ним, и с его женой. Алеш об этом разговаривать не слишком расположен, но она обещала мне все рассказать, когда мы приедем в Брно.
Через пару дней мама прислала в Вайбер какую-то ссылку с припиской: «Мне кажется, тебе стоит на это взглянуть». Я перешла по ссылке и оказалась на странице Фейсбука. Точнее, на перепосте какой-то статьи. И сверху имя того, кто его сделал - Zdeněk Novák.
Сказать, что статья была антироссийской – не сказать ничего. Это был отклик на инициативу некоторых депутатов нашей Госдумы приравнять участников операции «Дунай» к ветеранам боевых действий. Так красиво назывался ввод войск стран Варшавского договора в Чехословакию в 1968 году. Законопроект этот в Думе отклонили, даже не рассматривая, но шуму он наделал немало. Вплоть до ответной инициативы парламента Чехии объявить двадцать первое августа – тот самый день - «Днем памяти жертв вторжения». В статье все это обсасывалось с такой ненавистью, что мне стало жутко. Я вспомнила рассказы бабушки.
Дед приехал в Прагу в сентябре и попал в самое пекло. Бабушка с мамой, годовалой, - через полгода, когда стало чуть потише. Дед целыми днями был на службе. Бабушке приходилось ходить по магазинам, общаться со всевозможными коммунальными организациями и с соседями. Необходимый минимум чешского языка она выучила быстро, но мама путала ей все карты. Разговаривать та начала рано и к полутора годам трещала, как сорока – звонко, громко. По-русски. Стоило ей потребовать: «Мама, купи мне эту конфетку» или просто что-то сказать, бабушку с руганью выставляли из магазина. То же самое происходило и в других местах, от трамвая до детской площадки. Ну, из трамвая, конечно, не выгоняли, но выслушивать приходилось много чего. Едва ли не каждый день заканчивался слезами.
Пришлось деду принимать меры. Маме поставили жесткое условие: по-русски можно говорить только дома. Нарушение каралось лишением сладкого. Сам дед разговаривал с ней исключительно по-чешски. Читал книги, пел песни. Во дворе дома на огороженной площадке играли дети. Им было пофигу, кто куда ввел танки. Да и дом принадлежал министерству обороны, многие из тех, кто там жил, вынуждены были иметь дело с «оккупантами». Играя с соседскими детьми, мама уже через полгода болтала по-чешски лучше, чем по-русски. Особенно виртуозно ругалась матом. Причем с большим удовольствием проделывала это в общественных местах.
«Ну мне же сказано было, что вне дома говорить можно только по-чешски, - смеялась она, рассказывая об этом. – Я и говорила».
У деда на спине был шрам от ножа. «Раз пять меня пытались убить, - вздыхал он. – Один раз почти получилось». Спасла толстая шинель.
Без каких-либо комментариев я перекинула ссылку Алешу.
«Вечером», - ответил он.
Когда Марта пожелала мне спокойной ночи и ушла, Алеш сказал, глядя явно мимо камеры:
- Анна, наш отец тогда, двадцать первого августа, был на Вацлаваке. Ты наверняка знаешь, что больше всего людей погибло там и рядом с Чешским радио. И лучший друг отца тоже.
- Алеш… - я вцепилась ногтями в ладони. Сколько раз мне приходилось говорить на эту тему, со сколькими людьми, но только сейчас это было по-настоящему важно. – Теперь смысла нет обсуждать, насколько был нужен этот ввод войск. Хотя бы уже потому, что за полвека все очень сильно изменилось в мире. И все выглядит совсем иначе, чем раньше. У вас тогда была своя правда, у нас своя. Каждый прав для себя, пока уверен в этом. Могу только одно сказать. В первые дни наших военных погибло тоже немало. А вот у немцев, болгар, венгров – нет. Знаешь, почему? Потому что у них сразу же был приказ стрелять на поражение при любых агрессивных действиях со стороны гражданского населения. Наши такой приказ получили только через несколько дней. Когда уже были первые погибшие. Так что…
- Анна, остановись! – Алеш повысил голос, что случалось нечасто. – Да, у вас была своя правда, а у нас своя. Поэтому мы с тобой это никогда не обсуждали. Еще не хватало, чтобы между нами встала политика полувековой давности. Если бы мой отец был жив, само собой, он был бы против такой невестки – внучки человека, который принимал самое непосредственное участие во всем этом. Но мне без разницы, чья ты внучка. Хоть Сталина, хоть Гитлера, хоть Путина. Мне важна только ты сама. Твой дед прекрасный человек. И он ведь был военным, давал присягу – куда ему было деваться?
- Нет, Алеш, - вздохнула я. – Он был… как бы это сказать? Он окончил военную кафедру в университете, но это не делало его военным. Мог отказаться и не поехать. Да, у него были бы потом большие проблемы, но никакую присягу он бы не нарушил. Согласился, и только тогда его аттестовали лейтенантом. Понимаешь, он очень сильно любил… и любит… Чехословакию, Чехию. Это была его жизнь. И он искренне верил, что ввод войск – ради ее же блага, чтобы она не попала под НАТО, а к тому все шло. Почему ты мне не сказал раньше – о вашем отце?
- А что это меняло? Еще раз повторяю: для меня это роли не играет.
- Но дед приедет на нашу свадьбу и…
- Если он не будет рассказывать, как стрелял зайцев с президентом Свободой и пил водку с Дзуром, ничего плохого не случится.
