Конец ее колебаниям положила Годивелла, войдя к ней с чашкой кофе и тартинками. Спросив, как госпожа себя чувствует, и положив блюдо ей на колени, домоправительница придвинула стул и уселась около кровати с видом человека, испытывающего подлинное удовлетворение.
– Мадемуазель де Комбер возвращается домой, – почти радостно произнесла кормилица. – Она говорит, что снег начинает таять и, ежели она не собирается возвращаться в Комбер пешком, надобно быстро отправить туда сани. Ее отвезет Жером и доставит назад оставленный там экипаж.
– Я слышала, как она уезжала. Я даже проснулась из-за этого.
– Скатертью дорога! – вскричала домоправительница с грубоватой откровенностью. – Ох, чуть не забыла. Она передала вам заверения в самых дружеских чувствах. Она надеется, что вы вскоре приедете провести несколько дней в ее доме.
– Почему же она не пришла сама, чтобы сказать мне об этом?
Холодноватый тон Гортензии пробудил любопытство Годивеллы, и ее маленькие черные глазки вовсе превратились в щелочки.
– Она сказала, что не хочет вас будить после потрясения, которое случилось с вами этой ночью. А кстати… Почему вы так закричали, когда поднимались к себе?
– А разве вы не знаете?
– Честное слово… нет.
Каким бы незаметным ни было ее замешательство, оно не ускользнуло от Гортензии.
– Послушайте, Годивелла, вы не заставите меня поверить, что не имеете представления о том, что происходит в коридорах замка. Неужели вы ее никогда не видели? И не смотрите на меня так! Я говорю о Белой Даме… О привидении!
Старая кормилица поникла и совершенно смешалась. Гортензия успела увидеть ужас в ее глазах, но Годивелла быстро прикрыла лицо обеими руками.
– Да охранят нас господь и все здешние святые, – простонала она. – Вчера было девятое марта, годовщина ее гибели, и бедная душа пришла потребовать… как и каждый год… мессы, которую не отслужили по ней!
На этот раз Годивелла плакала приглушенно, словно боялась, что ее услышат, но от рыданий ее плечи под черным платьем вздымались, как море в непогоду. Гортензия выскользнула из кровати, склонилась к ней, и ее рука легла на плечи кормилицы.
– Если дело только в этом, не печальтесь так. Мы отправимся в деревню, попросим аббата Кейроля отслужить несколько месс, и душа моей тетушки обретет покой…
Но Годивелла не желала утешений и в отчаянии мотала головой:
– Этого… этого будет недостаточно! Тогда был… колокол… а теперь… явление! Мальчик умрет… мальчик умрет! О господи, охрани нас от гнева твоего! Я же знала, что… этот дом проклят!..
Гортензия выпрямилась, надела домашние туфли и халат, направилась к камину, чтобы помешать начавшие бледнеть угли. Зеркало над каминной доской, траченное временем, в мелких пятнышках, послало ей отражение очаровательное, но несколько туманное, тотчас тронутое боязливой гримасой: в белых одеждах, с длинными светлыми волосами, рассыпанными по плечам, она немного походила на то вчерашнее привидение. Она живо склонилась к огню, подложила два-три полешка, помешала угли и возвратилась к Годивелле, продолжавшей плакать.
– Вы сегодня пробовали принести еду кузену? – спросила она.
Годивелла знаком показала, что нет, и попыталась подавить приступы отчаяния, то есть вытащила платок, чтобы вытереть глаза и высморкаться.
– Как увижу его, так всякую смелость теряю, – почти неслышно пробормотала она. – Мне кажется… Что в конце концов… Я однажды не осмелюсь подняться к нему!
– Сейчас не время падать духом. Надо что-то делать. Ступайте приготовьте завтрак. Тем временем я покончу с туалетом и оденусь. Сегодня я сама принесу ему еду, и если маркиз…
– Ваш дядя тоже уехал!
– Вместе… с ней?
– Нет. Он велел оседлать мула и отправился к своему нотариусу в Сен-Флур. Вернется завтра. Ах, госпожа Гортензия, вы и впрямь хотите попытаться?..
– Надо пробовать все средства! Думаю, у нас нет иного выбора! Поторопитесь!.. И да поможет нам бог!
С несвойственной ей страстностью Годивелла схватила руку Гортензии и поцеловала ее, а затем, подняв целый вихрь из черных оборок платья, белых – нижней юбки и голубых – передника, вылетела из комнаты. Гортензия же принялась за свой туалет, более ничего не дожидаясь, охваченная благородным порывом, следствием предыдущей ночи ужасов. Будущее, ожидавшее ее, быть может, окажется мрачным, но перво-наперво все же необходимо спасти Этьена. В этом замке не хватает еще второго привидения…
Через двадцать минут, сопровождаемая Годивеллой, отказавшейся отдать блюдо в ее собственные руки, девушка уже стучалась в дверь своего кузена. Она знала, что он там один. Эжен Гарлан спустился вниз по просьбе служанки, придумавшей благовидный предлог: сменить белье перед готовившейся большой стиркой. Только когда он оказался внизу, ему сообщили о готовящемся визите и поставили перед ним лишний стакан с кофе, чтобы он набрался терпения.
Гортензии послышалось, что ее пригласили войти, однако голос был столь слаб, что ей могло и послышаться.
– Входите же, – шепнула Годивелла, передавая блюдо девушке и открывая перед нею дверь. За исключением свечи, горевшей на ночном столике, ничто не освещало погруженную в полумрак комнату, поскольку большие шторы-шпалеры закрывали окно. Но еще темнее было в алькове, отделенном занавесями, подобными оконным. Тяжелый, спертый и в то же время ледяной воздух усиливал мрачность обстановки, в довершение едкий запах неухоженного тела в смеси со свечной гарью делал это обиталище настоящей комнатой больного. Да и просто стоял сильный холод, так как огонь в камине погас.
Гортензия в нерешительности остановилась, словно ей предстояло вступить в могильный склеп. Смерть уже затаилась в темных углах, среди теней под сумрачными балками потолка. Угадав, что она испытывает, Годивелла прошла вперед, раздвинула шторы на окне и бросилась к камину, чтобы снова разжечь огонь.
Поскольку она произвела довольно сильный шум, убирая скопившуюся золу, из-за полога раздался слабый, но властный голос:
– Я не желаю, чтобы здесь разжигали огонь!..
Из глубины очага, где она торопливо укладывала сосновые шишки и мелкие веточки в основание костерка из более толстых веток, кормилица протестующе воскликнула:
– Не рассчитывайте на старую Годивеллу, она не станет помогать вам себя извести, господин Этьен! То, что вы делаете, не по-христиански, ведь жизнь-то ваша – дар господа всеблагого, а вам она не принадлежит!
– Она не нужна никому, даже мне. И с той минуты, как она стала преградой для кого-то другого, я волен ею распорядиться.
Больного скрывали занавеси, Гортензия могла разглядеть только худую руку, неподвижно лежавшую на покрывале. Последние слова заставили ее преодолеть остатки замешательства, она шагнула вперед, чтобы видеть его и быть увиденной.
– Для кого же ваша жизнь стала преградой? – негромко спросила она.
