Она прожила здесь шесть – нет, уже восемь – месяцев после того, как ей не удалось открыть практику ни в родной Филадельфии, ни в Денвере, Она столкнулась с прискорбным фактом: каким бы хорошим врачом она ни была, никто не пойдет к ней, если есть хотя бы один врач-мужчина в радиусе сотни миль. В Серебряной Горе такового не оказалось. Но даже в этом случае потребовалось какое-то время, прежде чем люди стали обращаться к ней, хотя, как и во всех подобных городках, жизнь в Серебряной Горе была нелегкой. Мужчины вечно получали огнестрельные и ножевые ранения, их избивали, или они сами ломали руки и ноги. Ручеек пациентов постепенно превратился в постоянный поток, так что теперь ей иногда не удавалось даже присесть с рассвета до темноты.
Именно этого ей всегда хотелось, ради этого она трудилась много лет, но всякий раз, когда кто-нибудь называл ее «док» или когда она слышала, как кто-нибудь произносит «док Паркер», ее охватывала печаль, потому что ей хотелось оглянуться и увидеть отца, которого уже никогда не будет рядом. Фредерик Паркер был замечательным человеком и отличным доктором. Он разрешал Энни помогать ему по мелочам, когда она была совсем ребенком, и поощрял ее интерес к медицине, обучая всему, что умел, и послав в школу, когда уже больше ничему не мог научить ее сам. Он поддерживал ее в тяжелые годы борьбы за диплом врача, потому что, по-видимому, никто, кроме них двоих, не хотел, чтобы женщина изучала медицину. Соученики по медицинскому колледжу не только избегали ее – они активно пытались ей мешать. Но отец научил Энни сохранять чувство юмора и добиваться своего. Когда она уехала на запад и нашла место, где нужен врач, он радовался и одновременно волновался не меньше ее.
Энни пробыла в Денвере меньше месяца, а потом пришло письмо от пастора, который с прискорбием сообщал ей о неожиданной смерти отца. Отец казался довольно здоровым, хоть и жаловался иногда на то, что возраст начинает уже сказываться. Но однажды тихим воскресным вечером сердце его остановилось. Пастор надеялся, что Фредерик умер без мучительной боли.
Энни горевала молча и в одиночку, потому что рядом не было никого, с кем можно было поговорить, никого, кто бы понял. Когда она храбро отправилась покорять мир, Энни знала, что в Филадельфии ее ждет отец, к которому, как в тихую гавань, она могла вернуться, но теперь ее словно несло в открытое море. В письме она договорилась о продаже дома, попросив сохранить личные вещи, с которыми ей не хотелось расставаться, в доме у тетки.
Как бы ей хотелось рассказать отцу о Серебряной Горе, о том, какой это грубый, грязный, но полный жизни городишко. Он позавидовал бы ее практике, потому что Энни видела все: от простуд до пулевых ранений и родов.
Сумерки поздней зимы сгущались, когда она открыла свою дверь и протянула руку за кремнем, который всегда лежал на столе прямо за дверью; подпалив от него тонкую полоску скрученной бумаги, зажгла ею лампу. Устало вздохнув, Энни поставила сумку на стол и пошевелила плечами, чтобы размять их. По приезде в Серебряную Гору она приобрела лошадь, так как ей часто приходилось ездить к пациентам на довольно большие расстояния, и сейчас ей надо было заняться животным, пока еще не совсем стемнело. Энни держала лошадь в маленьком загоне позади хижины, закрытом с трех сторон ветхой загородкой, и решила пройти туда по улице, а не через дом, чтобы не тащить грязь.
Она повернулась было к выходу, когда в дальнем углу комнаты шевельнулась тень, и Энни подскочила, прижимая руку к груди. Присмотревшись повнимательнее, она различила очертания человека.
– Кто вы? Чем я могу вам помочь?
– Я пришел к доктору.
Энни нахмурилась. Если бы человек был из местных, он знал бы, что перед ним стоит доктор. Очевидно, это чужак, ожидавший увидеть мужчину. Она подняла лампу, пытаясь получше рассмотреть незнакомца. Голос у него был низкий и хриплый, говорил он шепотом, но в речи чувствовался медленный ритм, свойственный южанину.
– Я доктор Паркер, – сказала Энни, подходя поближе. – Чем могу вам помочь?
– Вы женщина, – произнес низкий голос.
– Да, женщина. – Теперь она уже разглядела лихорадочно блестевшие глаза и почувствовала специфический сладковатый запах инфекции. Мужчина прислонился к стене в углу, как будто боялся, что не сможет встать, если сядет на стул. Она поставила лампу на стол и вывернула фитиль до отказа, так, что мягкий свет озарил дальние уголки маленькой комнаты. – Что у вас болит?
– Левый бок.
Энни подошла к нему с правой стороны и подставила плечо ему под мышку, обняв одной рукой за спину, чтобы поддержать его. Незнакомец был таким горячим, что она поразилась и на какую-то долю секунды даже испугалась.
– Попробуем добраться до смотрового стола.
От ее прикосновения мужчина весь напрягся. Черная шляпа скрывала выражение его лица, но она ощутила на себе его взгляд.
– Я сам, – сказал он и твердо зашагал к столу, правда, несколько медленно.
Энни зажгла от первой лампы вторую, затем задернула занавеску, отгораживающую хирургический стол. Мужчина снял шляпу, скрывавшую густые, нечесаные черные волосы, нуждающиеся в стрижке, потом осторожно освободился от тяжелой куртки.
Энни взяла у него куртку и шляпу и положила их в сторонке, пристально разглядывая пациента. Она не видела крови и других признаков раны, но он был явно нездоров и испытывал сильную боль.
– Снимите рубашку, – сказала она. – Вам помочь?
Он взглянул на нее из-под прикрытых век, покачал головой и, расстегнув на рубашке пуговицы, стянул ее через голову.
Вокруг его талии была туго обмотана полоска выцветшей ткани, на которой слева виднелось желтоватое ржавое пятно. Энни взяла ножницы и аккуратно разрезала повязку. Чуть повыше талии виднелись два пулевых отверстия, одно спереди, другое сзади. Оба были воспалены и гноились.
Пулевое ранение. Энни достаточно насмотрелась на них здесь, в Серебряной Горе, и имела богатый опыт по этой части.
Сообразив, что так и не сняла пальто, она быстро сбросила его, думая о пациенте.
– Ложитесь на правый бок, – приказала Энни, поворачиваясь к подносу с инструментами и доставая все необходимое. Заметив его колебания, она вопросительно подняла брови.
Незнакомец молча нагнулся и развязал ремешок, крепивший к бедру кобуру, при этом усилии на лице у него выступил пот. Потом расстегнул пряжку на поясе и положил оружие у изголовья операционного стола так, чтобы до него легко можно было дотянуться. Сел на край стола, затем вытянулся на нем, как велела доктор, на правом боку лицом к ней. Казалось, его мышцы невольно расслабились, когда тело опустилось на мягкий матрас, который Энни положила на жесткий стол.
Энни достала чистую простыню и накрыла обнаженный торс пациента.
– Это не даст вам замерзнуть, пока я согрею воды.
Уходя рано утром, она прикрыла огонь, и сейчас угли ярко зардели, едва их пошевелили кочергой. Энни подложила хвороста и дров, потом принесла воды и налила в два железных котла, висевших на крючьях над огнем. Маленькая комнатка нагрелась быстро. Девушка положила инструменты в один из котелков, чтобы прокипятить, потом вымыла руки едким мылом. Усталость, навалившаяся на нее на обратном пути от Иды, была забыта, теперь надо было думать о новом пациенте.
