— Шей, Ирма. Мы что-нибудь придумаем, — тихо проговорила Дзия.
Я пыталась представить себе, как Карло живет в Америке, но это было все равно что в метель искать заблудившуюся овцу. У меня не получалось вообразить его на чужой земле. А само слово «Америка» так долго крутилось в моей голове, что утратило всякий смысл и означало лишь нечто странное и чужое, как те фрукты, про которые нам рассказывал отец Ансельмо: кокосы, ананасы и бананы.
Зима ползла себе потихоньку, а игла так и летала у меня в руках. Ну, у нас хотя бы были свечи, и огоньки их, поблескивая, отражались в отцовских глазах. Раньше, когда Карло был с нами, они оба глядели на огонь в очаге и весь вечер молча курили. Теперь отец наблюдал, как я передвигаюсь по нашей маленькой комнате, и его взгляд цеплялся за мои юбки, точно влажный лесной папоротник. В голове у меня стучали слова Карло: «Ты не можешь оставаться здесь, когда я уеду».
Однажды после обеда, когда я зажигала свечи, отец встал со стула и, пошатываясь, подошел ко мне. Схватил за руку и резко велел:
— Роза, дай мне овечьи ножницы Карло.
— Она не Роза, старик, и сейчас не время стричь овец, — осадила его Дзия.
— Дай ножницы, — повторил он.
Я подошла к полке. Карло так гордился своими ножницами, никогда не давал их точильщику, всегда точил сам и хранил завернутыми в мягкую шерстяную тряпицу. Карло непременно вернется — уговаривала я себя всю зиму — хотя бы за ножницами. Но все же я отдала сверток отцу. Говорили, он заложил их в таверне за полцены.
В начале Великого Поста я закончила кусок пелены и вечером гладила ее утюгом на доске, а Дзия дремала на стуле. Отец пришел домой из таверны и встал у меня за спиной. Пробурчав что-то, он схватил теплую ткань и обернул мне плечи. А потом его грубые руки накрыли мою грудь.
— Нет! — закричала я. — Перестань! — но каменные стены приглушили мой голос. Он схватил меня за платье, я дернулась, и рукав оторвался с громким треском.
— Иди сюда, Роза, — хрипло прошептал отец. — Покрасуйся, как будто ты жена богатого торговца.
Я заслонилась стулом, сгорая от стыда. Дзия очнулась, заохала, сдернула с меня пелену и закричала на отца:
— Эрнесто! Иди обратно в таверну, грязный козел. Оставь Ирму в покое.
— Почему? Я хочу поглядеть на нее в кружевах. Она хорошенькая.
— Прекрати! Господь все видит!
— И пусть видит! — он с такой силой ударил по гладильной доске, что утюг упал на пол и со звоном ударился о каменную плиту у очага. Отец выхватил пелену из рук Дзии и снова набросил на меня, прижав ткань к груди. Потом подтащил меня к зеркалу на стене и приказал: — Смотри! Видишь? Ты милашка. — В мутном стекле отразилось мое лицо — белое, как иней на камнях.
— Она уродина, Эрнесто! Оставь ее! — громко кричала Дзия и тыкала в него палкой, на которую опиралась при ходьбе.
Я выдралась из отцовских рук, и напрестольная пелена упала к моим ногам. Мне удалось отбросить ее в сторону, ускользнуть от цепких заскорузлых пальцев и вырваться на улицу. Тяжелая входная дверь осталась открыта нараспашку, и я слышала, как отец кричит на Дзию:
— Чего тебе, Кармела? Думаешь, я не мужик?
— Ирма! — горестно позвала Дзия, но я не остановилась.
Я бежала прочь от дома, и деревянные подметки громко стучали по камням: «Уродина, уродина», а потом «Думаешь, не мужик?». Мне было больно дышать, грудь горела огнем. Задыхаясь, я доплелась до каменной скамьи у дверей пекарни и некоторое время ничего не чувствовала. Потом боль в груди чуть отпустила и меня пробрал холодный озноб. Острые, как ножи, слова пронзили мне душу: «Хлеб, как я заработаю себе на хлеб? Уродина, как я выйду замуж? Что, думаешь, я не мужик?»
В Опи все знали про дочку дровосека. Она жила с отцом и параличной матерью. Когда живот у нее сперва выпер, а затем снова опал, люди шептались, что младенца удавили в пеленах, а после тайно погребли в лесу, скрыв непотребство. С чего б иначе было ей вешаться на дверной перекладине, так что мать беспомощно рыдала в доме, а отец напился пьян до беспамятства и ушел, спотыкаясь, в лес?
Мороз окутал меня крепче любого плаща. Куда мне идти? Постучись я в любую дверь — везде примут, но, везде, любопытствуя, спросят — что случилось. И что сказать, и как завтра смотреть им в глаза, и как они посмотрят завтра на меня? Что будет, если я навеки порушу наше семейное имя, отобрав у Дзии ее право на хлеб и жилье?
Я пошла назад, волоча свои страхи, как цепи. Тихонько пробралась в постель к Дзии и легла с ней рядом. Я слышала, что вокруг нас живет ночь, шевелятся звуки и все обретает мгновенный смысл: плачет ребенок, стонет больной и кричит от радости влюбленный. Да, я знала, в чем смысл ночи, знала, почему те, кто хочет радости, скрываются за стеной кустарника, и знала наверняка: нет, нет и нет — это не мое.
Дзия обняла меня и прижала к себе:
— Господи, Ирма, ты совсем замерзла.
Отец встал рано, еще до рассвета, натянул плащ, стоя съел кусок хлеба, отвернувшись от нас, и ушел. Дзия вытащила меня из постели.
— Ему надо жениться, — заявила она.
— Как старому Томмазо — на девушке вдвое моложе себя?
— Нет, ему нужна женщина. Ассунта, вдова пекаря, пока что одна. Они с Эрнесто гуляли раньше, но потом пекарь сговорился насчет нее, а Эрнесто женился на твоей матери.
Никогда мне об этом никто не рассказывал, ни разу, за все наши долгие вечера.
— Ирма, пойди купи хлеба. Мне надо повидать отца Ансельмо.
Я возразила, что сегодня не тот день, когда мы ходим за хлебом, но она молча сунула мне деньги и выпроводила за дверь.
Я пошла в пекарню.
— Доброе утро, синьора Ассунта, — сказала я, глядя, как она сметает крошки для птиц, что каждое утро стайкой кружатся у дверей. — Дайте мне буханку с хрустящей корочкой, пожалуйста. Отец говорит: его сыр да на ваш свежий хлеб — прямо королевское лакомство.
Боже, прости мне это вранье, отец сроду не поминал королей.
— Эрнесто так сказал? На вот, возьми, теплый — прямо из печи. Передавай от меня привет своему отцу.
— Спасибо, синьора. Передам. — Давай, подбодрила я себя. Выдумай еще что-нибудь. — Он как раз вчера вечером говорил про вас: хороший человек был ваш муж, вам, конечно, тяжело было потерять его.
— Это верно. Маттео был добр с нами, упокой Господь его душу.
Мы перекрестились.
— И дочки ваши тоже теперь живут отдельно. Плохо в пустом доме… — Я отщипнула кусочек хлеба. — Так и у нас, с тех пор, как умерла моя мать.
Мы снова перекрестились.
Ассунта неплохая женщина, тихая и незлая. Она отдает калекам и бродягам хлеб вчерашней выпечки, а не черствые буханки, как пекарь из Пескассероли. Возможно, она будет хорошо заботиться об отце, да и о Дзии тоже, но потерпит ли она в доме еще одну женщину? Я завернула хлеб в плащ Карло и прижала его к груди. Пришли покупатели и потребовали ее внимания. Я опустила монетку в ящик для денег и выскользнула на улицу.
