Стратег Дорилай, коренастый мужчина лет пятидесяти с коротко подстриженной курчавой бородкой и строго очерченным, почти квадратным лицом, словно высеченным из тёмного мрамора, неожиданно быстрым и лёгким для его лет шагом подошёл к царю и поклонился. Митридат порывисто ступил ему навстречу и обнял — они были дружны с детства. Не говоря ни слова, царь подвёл стратега к окну и показал на причал, где в этот момент взревели букцины[26] римских легионеров — легат Марк Эмилий Скавр ступил на землю Понта.
— Мне уже сообщили… — Дорилай задумчиво наблюдал за тяжёлой чёткой поступью римлян, плотной стеной окружавших носилки с легатом.
Посольство направлялось во дворец, где уже были приготовлены комнаты для Скавра и его свиты. Приём у царя был перенесён на более позднее время, под вечер, чтобы дать легату возможность отдохнуть с дороги, и чтобы вечерняя прохлада остудила стены андрона[27].
— Ничего неожиданного в его прибытии я не вижу, — лицо стратега было непроницаемо спокойным. — Когда-нибудь это должно было случится.
— Что ты имеешь ввиду? — спросил Митридат Эвергет, жестом приглашая стратега к столику с богато инкрустированной золотом и полудрагоценными камнями столешницей; на ней стояли кратер[28] с вином и фиалы[29].
— Война с Римом, — просто ответил стратег, при этом на его лице не дрогнул ни один мускул.
— Страшные слова молвишь, Дорилай… — с горечью вздохнул царь.
Дорилай, за полководческие таланты прозванный Тактиком, воин, и поле брани для него — развёрнутый пергамент с легко читаемыми письменами. Но как прочитать ему, владыке Понта, замыслы надменных и бесцеремонных римлян, то, что они скрывают за семью печатями? То, от чего зависит само существование Понтийского государства? То, что он обязан предугадать, ибо царский жезл потяжелее меча, и нести эту нелёгкую ношу его долг, его удел, наконец — его жизнь.
Митридат Эвергет мысленно вознёс молитву покровителю своего рода богу Дионису[30]. Что предначертано, да сбудется, всё в воле богов…
— Нас принудят к этому, — Дорилай Тактик со свойственной ему проницательностью понял состояние царя; почувствовал и то, что Митридат в это мгновение нуждается, как никогда прежде, в поддержке и добром слове, дабы укрепить свой дух перед грядущими испытаниями. — Думаю, речь пойдёт о Фригии. Покойный Марк Перперна, победитель Аристоника Пергамского[31], в одной из бесед со мной прямо заявил, что присоединение Фригии к владениям Рима на Востоке — дело решённое. Тогда мы римлян опередили, использовав их затруднения — восстание Аристоника и его борьба за престол в Пергамском царстве[32] отняли у Рима немало сил и средств. Но теперь… Просто уступить Фригию мы не можем. Потому что одна, даже ничтожная, уступка повлечёт за собой вторую, третью… И в конце концов Понту придётся довольствоваться незавидной ролью разгребателя мусора на свалке, устроенной Римом.
— Что ты предлагаешь?
— Попытаться оттянуть, насколько это возможно, начало военных действий. Сил у нас вполне достаточно, чтобы ответить ударом на удар. И в Риме это знают. Но мы должны не только достойно встретить врага, но и победить его. Что неизмеримо труднее. И для этого нам крайне необходимо пополнить войско новыми, хорошо обученными гоплитами.
— Поэтому я и посылаю тебя на Крит.
— Мудрое решение, царь.
— Золота не жалей. Средств для вербовки наёмников у тебя будет достаточно. Я распоряжусь, чтобы казначей дал столько, сколько ты попросишь. Но только не медли! Промедление сейчас смерти подобно.
— Знаю. Потому и назначил свой отъезд на завтра. Перед приходом сюда я попросил наварха[33] ускорить подготовку суден к отплытию.
— Хорошо. Я ему прикажу… — Митридат Эвергет вдруг сник, ссутулился. — Но мне будет не хватать тебя, мой Дорилай. Сердце беду чует…
— Принеси жертвы богам. Наши судьбы покоятся на их коленях. Будем надеяться, что мойры[34] не оборвут свои нити преждевременно, по случайности.
— Иди… — царь с силой привлёк к себе стратега, а затем слегка подтолкнул к выходу. — Я хочу побыть один. Перед твоим отплытием прощаться не будем — дурная примета. Надеюсь в скором времени увидеть тебя снова здесь, в Синопе.
Стратег сделал несколько шагов к двери, но вдруг резко остановился, будто натолкнулся на невидимую стену. Обернулся к царю, и от сильного волнения медленно, тяжело роняя слова, сказал:
— Прошу тебя, заклинаю всеми богами олимпийскими — остерегайся сумасбродств Лаодики. Она твоя жена и я не вправе так говорить… Прости… Но её приверженность Риму может принести и тебе лично, и Понту большие несчастья. Тем более, что есть не мало знатных людей в Синопе, которые думают так же, как и она. Ещё раз — прости…
И Дорилай Тактик, поклонившись, стремительным шагом вышел из комнаты.
Митридат Эвергет долго стоял в полной неподвижности, глядя ему вслед внезапно потускневшими глазами, словно смысл сказанного стратегом не дошёл до его сознания. Лаодика… Сирийская царевна, дочь селевкидского[35] царя Антиоха Епифана… Из-за политических неудач она дважды была вынуждена бежать в Рим, где пользовалась покровительством Сената и имела обширные связи. Чтобы задобрить Рим, Митридату Эвергету пришлось взять Лаодику в жёны…
Царь, будто очнувшись, тряхнул головой и неверными шагами направился к двери. Но тут гримаса боли исказила черты его крупного скуластого лица, он судорожно схватился за сердце и с тихим стоном опустился на скамью, застеленную шкурой леопарда. Побелевшие губы царя зашевелились, послышался свистящий шёпот:
