— Прошу-с, — сказал Кирилл. Подождав, пока его визави усядется, он продолжил с лёгкой улыбкой: — Вижу, вы здорово взбодрились.
— Есть от чего! — ухмыльнулся Стогов, приглушая голос. — Гражданская бойня идёт к концу.
Авинов кивнул.
— Хочется с вами согласиться, хотя… Сами понимаете, за красными великая сила — Троцкий согнал «в ряды» почти два миллиона красноармейцев.
— Всё равно, — упрямо мотнул головою генлейт.
Кирилл снова кивнул.
— Как там мой Исаев? — поинтересовался он.
— Гоняет молодь! Недавно целую телегу с патронами подогнал к нашему складу, тому, что в Замоскворечье. Крепкий старикан.
— Передайте ему, что надо уходить на этой неделе.
— Куда? — насторожился «Буки 02».
— На Дон. В Ростов.
Кирилл сжато передал задание Ленина и подвёл черту:
— Я бы и один ушёл, да ведь обидится старый. Всё ж таки ординарец мой!
— Это верно… — медленно проговорил Стогов, рассеянно поглаживая бороду. — Дать кого в помощь?
— Не стоит, — мотнул головой Авинов. — Главное, предупредите наших, чтобы встретили. И обязательно поставьте в известность «Фиту».
— Всенепременно, — построжел «Буки».
Полковник Ряснянский, начальник белогвардейского РОГШ[15] — Разведочного отделения Главного штаба, — подписывался «Фитой», и только это кодовое имя не имело номера. «Фита» был в единственном числе.
К концу мерзопакостного восемнадцатого года РОГШ объединило все белогвардейские контрразведки, отобрав даже КРЧ[16] у Особого совещания.
Сосредоточив в одних руках противодействие красным шпионам, «красно-зелёным» партизанам и прочим «революционным» элементам, Ряснянский мигом навёл порядок и добился весомых результатов — ныне в большевистском подполье зияли изрядные бреши.
— Передадите Елизару Кузьмичу, — сказал Кирилл напоследок, — что я буду ждать его завтра, ближе к трём, во 2-м Мариинском переулке.[17]
— Так точно, — непроизвольно вырвалось у Стогова.
Хмурое утро цедило в окна кремлёвского кабинета серый, холодный свет. Тучи нависали над озябшей Москвой, голые чёрные ветви деревьев тянулись к хмари, будто в немой мольбе о свете и тепле, но небеса дышали холодом.
Авинов стоял у самого окна, словно прощаясь с Кремлём, запоминая пустяки — запакощенные тропки между сугробов, мерзкие жёлтые пятна по краям протоптанных дорожек, красноармейцев, пиливших дрова.
Вернётся ли он сюда? Или ему не доведётся более увидеть Москву из окон Большого Кремлёвского дворца? Бог весть…
Иосиф Виссарионович Сталин неторопливо набил трубку табаком и раскурил её, медленно окутываясь ароматным дымом.
— Ви, товарищ Юрковский, — проговорил он неспешно, — нэ торопитесь виполнить приказ товарища Лэнина. Нэ торопитесь. Владимир Ильич мечется, он, как смертельно больной человек, хватается за жизнь. Такой больной готов повэрить любому шарлатану, готов мощи прикладывать, даже будучи атэистом, лишь бы выздороветь…
— Ленин создал первое в мире государство рабочих и крестьян, — осторожно сказал Авинов. — Вот он и мечется. Боится, что труд всей его жизни постигнет крах.
— Нэ так, товарищ Юрковский, совсэм нэ так… — покачал Сталин головой. — Лэнин только объявил о создании пэрвого пролетарского государства, а вот для того, чтобы создать его нэ на плакатах, а в жизни, потрэбуются годы. Но Владимиру Ильичу это не удастся.
— А почему-с?
(Склонность к «словоерсам», имевшаяся у настоящего Юрковского, не хотела прилипать к его «заместителю», но Авинов старался хотя бы изредка вставлять эти идиотские «да-с» и «нет-с». Нельзя было выходить из образа.)
Наркомнац ответил с силою:
— А потому, что ему это нэ нужно! Лэнин, как и Троцкий, нэ любит Россию, не ценит её народ. Им нужна мировая революция, а РСФСР для них всэго лишь плацдарм для установлэния социализма во всём мире.
— Товарищ Сталин… — решился Кирилл. — А что нужно вам? Вам лично? Чти бы вы сами хотели создать?
Иосиф Виссарионович не удивился вопросу. Он не нахмурился, не покосился подозрительно — с некоторых пор комиссар Юрковский был у наркома на доверии. Сталин затянулся и выпустил струю дыма.
— Мнэ нужен Союз Советских Социалистических Республик![18] — медленно, глуховатым голосом проговорил он. — Великая, могучая страна! Страна, где мы возведём гигантские заводы, засеем тучные поля, где всэ будут работать, дети будут ходить в школу, молодёжь — овладевать знаниями в университетах, а старики — пользоваться почётом. Страна, которую друзья будут уважать, а враги — бояться. Вот что я хочу создать, товарищ Юрковский!
— Я тоже этого хочу, товарищ Сталин, — честно признался Авинов.
Где-то в полтретьего Кирилл вышел ко 2-му Мариинскому, занесённому снегом, — одна набитая тропочка вилась посередине. Кузьмич уже дожидался его.
— Здравия желаю, ваш-сок-родь,[19] — осклабился ординарец.
— Тише ты!
— Дык нету ж никого.
— Мало ли…
— Стало быть, назад возвертаемся? Кхым-кхум…
— Выходит, что так. Рад?
— Дык ещё бы! Ядрёна-зелёна! Сколь можно-то?
— Твоя правда, Кузьмич… Пошли.
В отделе по выдаче пропусков засели десять тёток с жестоким выражением лица.
Одна из них, с неудовольствием оглядев посетителей, пробурчала:
— Подождите, вас вызовут.
В кармане у Кирилла лежал мандат за подписью Ленина, но он решил приберечь грозный документ для случая чрезвычайного.
А советскую бюрократию и потерпеть можно. Если недолго.
— При царе-батюшке, — ворчал Елизар Кузьмич, — чиновной братии в десять раз меньше было, зато работа шла. А эти только и знают, что жопы ростить…
