В это помещение было набито, наверное, около шестидесяти юношей из разных крарлов дагкта. И по всем зимним долинам племена будут проводить обряды этого Дня Посвящения, и у каждого племени свой, слегка отличающийся от других обряд.
Вскоре распространился аромат дыма, как сладкая горечь полыни.
После одного или двух вдохов половина начала задыхаться, но проникнув в легкие, дым успокоил их, и все стихло. Это был магический фимиам жрецов. Казалось, что голова постепенно отделялась от тела и плыла в воздухе. Моя голова была где-то под крышей, однако каким то образом я ощущал и свой живот внизу, твердый, как косточка персика.
Потом застучали барабаны, то ли из углов обширной палатки, то ли в моем теле, мне было не разобрать. В темноте раздавалось какое-то бормотание и ощущалось беспокойство, и что-то пискнуло подобно животному, но мне было все равно.
Я долго лежал в дыму, безразличный и в то же время зная, что должен сосредоточиться и не давать угаснуть своему гневу, единственному, за что я мог держаться.
Внезапно какие-то руки схватили меня и швырнули через ковры на тела других мальчиков, лежавших в оцепенении. Наверное, они таким образом втаскивали юношей уже некоторое время, может быть, они даже наступали на меня, как я сейчас наступал в опьянении на других. Я не замечал ничего, и никто не замечал меня.
Перегородка из шкур вела в пещеру, и воздух сразу стал промозглым и заиндевело-холодным.
Здесь было светло. Свет пробивался в мое сознание постепенно, небольшими порциями. Они бросили меня на спину на твердое ложе, и в меня сразу, как зубами, впился холод. По стенам стекала вода, кто-то проскрежетал зубами, кто-то вскрикнул, а звук барабанов обволакивал и расплывался, как и все перед глазами.
У меня в голове все так перепуталось, что я вообразил, что прихожу в сознание; я задрожал от холода и начал слабо сопротивляться, потому что обнаружил, что меня связали. Я отчаянно хотел сейчас испугаться, ибо чувствовал, что это моя единственная защита, а я ее каким-то образом лишился, но земные образы и подробности — запах, цвет, звук — мешали.
Наконец склонилась смерть, чернолицая, с глазами обесцвеченного железа, и я узнал Сила. Это было время и место татуировки. Они нанесут на меня шрамы мужской зрелости, и я умру.
Мне кажется, я его укусил. Он ударил меня по лицу. Я почувствовал и не почувствовал удар. Потом бронзовый коготь царапнул меня, острый жгучий зуд. Он пробежал по груди, ребрам и рукам по следам шерстяного тампона-лизуна, сладострастно наносившего рисунок. Бронзовая игла и игла из кости, и скрип шерстяной нити, протянутой сквозь кожу. Сначала все это показалось пустяком, но тут же стало невыносимым, эти безостановочные укусы-поцелуи, сопровождаемые царапающей серебряной болью. Я забыл, что укусил Сила, и вспомнил только после. Я забыл, кто он. Я уставился в черное лицо, в глаза, мерцавшие в слабом свете, и извивался и корчился при каждом искусном ударе. Но ощущения из невыносимых незаметно перешли в приятные. Я закрыл глаза и какая-то девушка нежно поглаживала меня ногтями, старясь разбудить, и она нежно будила меня во всех смыслах, но когда я потянулся к ней, она вспорхнула и в следующую секунду уже убегала, смеясь, по тоннелю в горах.
Я побежал за ней, но не поймал. Вместо этого я оказался в каком-то месте, где стены плотно прижимались друг к другу, и я различил теплый свет, лившийся сверху из овальной пещеры. Мне захотелось добраться до пещеры, но проход был очень узким. И внезапно в моей голове вспыхнул женский голос, чистый как алмаз. Я не знал, что она сказала, но то был отказ, команда. Это вызвало мучительную боль, которая скрутила меня и съежила, как обгоревший лист. Тогда я громко вскрикнул, потому что смерти в такой форме я никак не ожидал.
Я проболел всего один день или чуть больше, но меня преследовали какие-то странные сны. В моей лихорадке мне виделись древние города, мужчины и женщины в масках, и одно, самое странное из всех видение: женщина-рысь, белая как соль, и на спине ее черный волк. Мне также виделось, что племя забрасывает меня камнями, потому что я превратил воду источника в кровь, чтобы запугать их.
Наконец, я открыл глаза. Во рту было ощущение костяной пыли, а тело было каменным. Я огляделся. Я находился в хижине из тростника и глины рядом с палаткой мальчиков, куда помещали больных. Было темно, но сейчас ко мне приблизился свет. За светом я различил тощую тень и узнал ее по запаху. Это был Сил.
По дрожанию лампы я понял, что он в жутком настроении. Иногда у него на губах выступала пена, и он кричал, как женщина-роженица, что вызывало тревогу у воинов, которые боялись его колдовства. Увидев, что я в сознании, он начал ворчать надо мной свои проклятья, называть меня червячным дерьмом и другими нежными именами. Время от времени брызги его слюны попадали мне на лицо. Я вспомнил, что укусил его.
— Приветствую тебя, Сил, — сказал я. — Что это отравило меня, твои грязные иглы или твои грязные лапы?
Он пронзительно закричал, и на мою грудь упала капля горячего масла из глиняной лампы. Я, наверное, был еще не совсем здоров, иначе я не стал бы говорить с ним так прямо, потому что он был враг, а у меня и так их было достаточно. Но в то время и этим позабавился.
Тут я услышал голос Котты из дальнего угла хижины.
— Он говорит чепуху, пророк, это всего лишь лихорадка. Не обращай внимания. Такие бредни ниже твоего достоинства.
Сил рывком обернулся, и свет лампы упал на нее. Она занималась каким-то врачеванием, сосредоточенно, как будто могла видеть, что делает. — Нет у него никакой лихорадки, женщина — проскрипел Сил. — Это в нем чужая кровь. Он не склоняется перед обычаями красных крарлов. Завтра на заре он придет в раскрашенную палатку, и я буду судить его, и Одноглазый. — И его шишковатая рука поползла по рисунку змея на его груди.
— Как решишь, пророк, — вежливо ответила Котта, — но он сын вождя.
Сил швырнул лампу и вылетел, как злой ветер.
— Умен мальчик, — сказала Котта, — так бесить Сила.
— Не учи меня, Котта, — сказал я. — Скажи мне, как долго я здесь.
— День Обряда, следующую ночь, только что прошедший день.
Это меня немного испугало. Я сказал:
— Мне лучше?
— Лучше или хуже. Ты и другие будут судить об этом.
— Женщины всегда говорят загадками, — сказал я. Я сел, и в голове у меня немного зазвенело, но быстро прояснилось. Я чувствовал себя почти нормально и был голоден. — Дай мне поесть, — попросил я.
— Я сначала дам тебе зеркало, — сказала она, — а потом посмотрим, будешь ли ты все еще голоден.
Это вызвало во мне раздражение, зеркала — женские игрушки. Я не осуждал Тафру за то, что ей хотелось смотреться в зеркало, там было на что посмотреть, но свое лицо я едва знал. Все-таки Котта принесла мне бронзовое зеркало и держала так, чтобы я мог видеть отражение. Она показывала мне не лицо, а грудь и руки, где иглы нанесли знаки племени и крарла.
