Так бы, наверное, и тянулось это размеренное существование до сих пор, если бы в Ларисину жизнь не вошел Андрей Максимов. Точнее, если бы она сама не впустила его в свою жизнь…
Тогда она не то чтобы не понимала, что, уходя от Костика, уходит и от своих друзей, — она просто об этом не думала. Андрей заслонил все, она была больна, одержима им. Кроме Андрея ничего на свете для нее не существовало. А вот потом, когда Андрей ее бросил… Лариса вдруг обнаружила, что осталась совсем одна. Компания безоговорочно приняла сторону обиженного, страдающего Костика, и Ларису подвергли остракизму. Как сказала Машка, «ты сама это заварила, сама и выпутывайся. Может быть, наконец, поймешь, что чувствовал Костя».
Года два назад Лариса случайно узнала, что Машка и Костик поженились…
Матери дома не было. Когда Лариса вошла в квартиру, то сразу заметила белевший на телефонном столике листок бумаги. Записка гласила: «Уехала на концерт в Кратово. Вернусь, вероятно, поздно. Тебе звонил какой-то мужчина. Не представился, сказал, что перезвонит позже». И никаких тебе «целую», даже подписи нет. Вполне в стиле ее дорогой матушки. Однако, прочитав записку, Лариса в первый момент с облегчением вздохнула. Целый вечер в одиночестве, без бдительного маминого ока — просто подарок. Но какой же мужчина ей звонил? Интересно… Впрочем, ничего интересного. Скорее всего, очередной работодатель, помимо службы в «Орбите» Лариса подрабатывала переводами технических документов, она хорошо знала английский, французский и испанский.
Для порядка Лариса заглянула на кухню, открыла холодильник, увидела кастрюльку с супом и тут же его закрыла. Есть совсем не хотелось. Разве что чаю, но позже. Слава богу, что мамы нет, а то тут же принялась бы ее кормить. Приняв душ и завернувшись в старенький махровый халат бывшего ярко-зеленого цвета, она уютно устроилась в большом старом кресле и включила проигрыватель. Любимая пластинка — французские шансоны в исполнении Ива Монтана. Пластинка была старенькой, шестьдесят затертого года, голос Монтана прорывался сквозь треск и шипение, но все равно Лариса предпочитала ее современным компактам. Хотя музыкальный центр у них в доме имелся, — Ларисина мама была пианисткой, и талантливой, ученицей знаменитого Льва Оборина. Музыкальный центр, как и пианино, нужны были ей для работы. Был и компакт-диск Ива Монтана, но Ларисе казалось, что без этого треска и шипения старые песни потеряют половину своего очарования.
«О, Париж, — пел Монтан, — твои бульвары…» От сирени в синей стеклянной вазе — той самой сирени от метро — одурманивающий запах плыл по комнате. Голос Монтана звучал приглушенно-интимно, таким голосом шепчут слова любви в лиловых весенних сумерках. И Ларисе хотелось не в Париж, в принципе, она могла бы поехать туда в любое время, ей хотелось именно лиловых романтических сумерек, сирени, которую бы не она сама себе подарила, и слов, которых ей уже давно никто не говорил. Так давно, что Лариса почти забыла, как это бывает…
Песенка оборвалась, осталось только шипение. Лариса с неохотой вылезла из недр кресла и подошла к столу, на котором стоял проигрыватель. Перевернув пластинку, она хотела было вернуться на свое уютное место, но вдруг, помедлив, зачем-то открыла верхний ящик и стала перебирать старые бумаги. Конспекты институтских времен, курсовые, а вот и диплом…
Повинуясь безотчетному импульсу, она выдвинула ящик дальше и извлекла из его глубин — с самого дна — толстую тетрадку в коричневом клеенчатом переплете. Раскрыла ее наугад, где-то на середине:
«…он не понимает, насколько это больно. Вчера он явно был чем-то обеспокоен, словно был со мной — и не со мной. Я не спрашиваю, что случилось, и так знаю — что-то в семье. Про другое он рассказал бы…»
Ее дневник. Вообще-то Лариса дневники не вела, — она мало похожа на барышню девятнадцатого века. Записи в тетрадке появились, когда роман с Андреем близился к концу, и надо было куда-то девать те мысли и чувства, которыми невозможно поделиться ни с кем, ни с матерью, ни с подругами. Впрочем, подруги как раз тогда от нее и отвернулись. Так тяжело, мучительно тяжело было делить любимого с другой, знать, что в его жизни она далеко не на первом месте, и мириться с этим… Но иначе она не могла.
«…Почему, ну почему никто не хочет меня понять? Мама поджимает губы и молчит так укоризненно, что хочется сбежать от нее на край света. Хотя она-то, кажется, могла бы…»
Еще через пару страниц:
«…было бы по-божески и по-хорошему, если бы он ушел от жены и мы поженились. Но я ему никогда об этом не скажу, это должно быть его решение. Я не хочу уводить мужика, да и не умею это делать. Только если он сам поймет, что без меня не может. А тогда — я готова жить с ним где угодно, в любых условиях, хоть на Марсе в скафандре. Мне никто, кроме него, не нужен. Хотя, может быть, через несколько лет это пройдет, кто знает. А жизнь, оказывается, не такая уж и длинная. Любимый, что же ты делаешь!»
Это написано давно, очень давно…
Но последняя запись в тетрадке была сделана примерно год назад:
«…обычно Бог дает что-то одно. Если страсть — то потом, как правило, в расплату — опустошение и ненависть. Если ровные, любовно-рассудочные отношения, которые тлеют, но не горят — в награду спокойную привязанность на долгие годы. У нас же было — ты сам знаешь, как было. И я знаю, и, боюсь, никогда не забуду. Потому что ни с одним мужчиной потом я этого не испытывала. Я за эти годы увлекалась, конечно, не раз. На месяц-два. Но почему-то именно в это время ты начинал мне сниться, каждую ночь, с завидной регулярностью. Хотя днем я могла о тебе ни разу не вспомнить, и вечером, и на ночь о тебе, поверь, в периоды своих увлечений не думала. А снился все равно, — просто так, какие-то бытовые сны…»
Дочитав до этого места, Лариса быстро захлопнула тетрадку и засунула ее обратно в ящик, поглубже. Андрея уже столько лет нет в ее жизни, а эта дурацкая привычка разговаривать с ним осталась. Лариса давно поняла, что самый главный — не тот, кто рядом, а тот, с кем ты постоянно ведешь диалог в душе. Тот самый внутренний собеседник, которому вечно что-то доказываешь, и жалуешься в тяжелые минуты, и… И для Ларисы единственный человек, постоянно и прочно присутствовавший в мыслях, — Андрей Максимов. Хотя он и предал ее, хотя она-то для него давно ничего не значит. Да и значила ли когда-нибудь?
«Случается, что любовь уходит», — пел Ив Монтан.
Лариса усмехнулась. Может быть, с кем-то и случается, но не с ней. Похоже, она обречена мучиться до конца жизни, своей или… или его.
Она передвинула иголку и снова стала слушать песенку про уходящую любовь. В принципе, так и должно быть, все имеет начало и конец. И у любви бывает конец, надо только набраться терпения и ждать, ждать… Может быть…
Резкий звонок телефона прервал ее мысли. «Мама, — обреченно подумала Лариса, нащупывая ногой отлетевший от кресла тапок. — Задерживается и хочет дать наставления насчет ужина». Повинуясь противному визгливому трезвону, она нехотя выползла в коридор и сняла трубку:
— Я слушаю.
В трубке молчали. Лариса подула в мембрану, потом потрясла аппарат, — опять в нем что-то отходит, надо новый покупать, — и повторила:
