— На этот счет не беспокойся. Того, кто мне нужен, отличить нетрудно. — Кмен поставил серебряную фигурку обратно на карту. — У него на коже прорастает нефрит.
Даже стражники переглянулись, но Хентцау лишь недоверчиво скривил губы. Плавильщики лавы, что варят кровь земли, птица без глаз, которая все видит, — и конечно же нефритовый гоил, делающий непобедимым короля, которому служит… Россказни для маленьких детей, лишь бы расцветить картинками бездонную подземную тьму.
— И какой же разведчик вам все это рассказал? — Хентцау невольно погладил себя по зудящей коже. Уже скоро ему будет так холодно, что кожа начнет трескаться, как стекло. — Прикажите его расстрелять. Нефритовый гоил — это небылица. С каких это пор вы стали верить в сказки?
Всякому другому гоилу такие слова могли стоить жизни, вон и стражники испуганно потупились, но Кмен только передернул плечами.
— Найди его! — приказал он снова. — Он ей приснился.
Опять она. Фея огладила бархатные складки платья. По шесть пальцев на каждой руке. На каждое колдовство по пальчику. Но пальчики-то вон до сих пор трясутся. Видать, сон не больно хороший был. Хентцау почувствовал, как всё в нем закипает от гнева. От того гнева, который, подобно огненному жару в недрах земли, носят в себе все гоилы. Если понадобится, он жизнь отдаст за своего короля, но разыскивать наяву всякую чушь, пригрезившуюся его возлюбленной — это совсем другое дело.
— Чтобы стать непобедимым, вам никакой нефритовый гоил не нужен.
Кмен смерил его долгим взглядом, как чужака.
Король. Хентцау очередной раз поймал себя на мысли, что боится называть его по имени.
— Найдешь его, — повторил Кмен. — Она говорит, это важно, а она пока что еще ни разу не ошибалась.
Фея подошла к королю и встала рядом. Хентцау очень живо представил себе, с какой радостью сдавил бы сейчас ручищами эту бледную шею. Но даже эта мысль не принесла утешения. Фея ведь бессмертна, и когда-нибудь именно она будет свидетельницей его смерти. И смерти короля. И детей короля. И его внуков и правнуков. Все они только игрушки в ее руках, ее смертные каменные игрушки. Но король любит ее, любит куда сильнее, чем обеих своих гоильских жен, которые подарили ему трех дочерей и сына.
«Потому что она его околдовала», — шепнул внутренний голос. Но он только склонил голову и приложил к груди кулак.
— Как прикажете.
— Я видела его в Черном Лесу. — У нее даже голос какой-то водяной, журчащий.
— Это же добрых шестьдесят квадратных миль!
Фея только улыбнулась, и Хентцау почувствовал, как у него сердце заходится от ненависти и страха.
Ни слова не говоря, она вынула из волос жемчужные заколки, на которых, как у людских женщин, держалась ее высокая прическа, и провела по волосам рукой. Полчища черной моли, с бледными, похожими на черепа, пятнышками на крыльях, вылетели у нее между пальцев. Стражники, едва это черное облако устремилось на них, кинулись распахивать двери, да и солдаты Хентцау, ждавшие в темной прихожей, испуганно прижались к стенам. Все они знали: эта моль прокусывает даже каменную кожу.
Фея, однако, как ни в чем не бывало водворила заколки на место.
— Когда они его найдут, — произнесла она, не удостоив Хентцау даже взглядом, — они к тебе прилетят. А ты немедля доставишь его мне.
Его солдаты, благо дверь оставалась открытой, таращились на фею во все глаза, но мгновенно опустили головы, стоило Хентцау обернуться.
Фея.
Да будь она проклята, она и та злосчастная ночь, когда, откуда ни возьмись, она появилась между их шатрами. Третья битва, третья победа. А она прямиком двинулась к королевскому шатру, вся будто сотканная из стонов раненых и лунного света, бесстрастно лившегося на убитых воинов. Хентцау заступил ей дорогу, но она просто прошла сквозь него, как вода сквозь пористый камень, будто он тоже уже мертвец, прошла — и украла у короля сердце, чтобы вложить его в свою тщедушную, бессердечную грудь.
Однако даже он, Хентцау, вынужден признать: самое отменное оружие не сеет в рядах противника и десятой доли того ужаса, в какой повергает его колдовское заклятье, превращающее мягкую людскую плоть в камень. Впрочем, он уверен: в этой войне они победили бы и без колдовства, и по совести, такая победа была бы ему куда больше по вкусу.
— Я отыщу нефритового гоила и без вашей моли, — бросил он. — Если это и вправду не только сон.
Она ответила ему лишь улыбкой. Но улыбка эта змеей ползла за ним до самого крыльца, где его встретил нестерпимый дневной свет, от которого темнело в глазах и кожа начинала трескаться, как иссыхающая глина.
Да будь она проклята.
НА ДРУГОЙ СТОРОНЕ
Голос Вилла звучал так странно. Клара вообще с трудом его узнала. Сначала столько недель ни слуху ни духу, а потом этот чужой голос по телефону, — и даже не объяснит толком, зачем звонит.
Казалось, народу на улицах даже больше, чем обычно, и она никогда не доберется до старинного доходного дома, в котором Вилл и его старший брат родились и выросли. С серого фасада глядели угрюмые, изъеденные копотью каменные лица. Клара невольно подняла на них глаза, когда швейцар распахнул перед ней дверь подъезда. Она даже переодеться не успела — так и выскочила в зеленом больничном халате, только пальто набросила. Вообще ни о чем подумать не успела. Помчалась сломя голову.
Вилл.
У него был такой потерянный голос. Как будто он тонет. Или прощается навсегда.
Она задвинула за собой решетку старого лифта. Тот же самый форменный больничный халат был на ней и в тот день, когда они с Виллом впервые встретились — у дверей палаты, где лежала его мать. Клара часто подрабатывала по выходным в больнице, и не только потому, что ей нужны деньги. В университете за всеми учебниками и лекциями как-то забываешь, что кровь и боль — очень даже реальные вещи.
Седьмой этаж.
Медная табличка на двери настолько потускнела, что Клара непроизвольно протерла ее рукавом.
Бесшабашный. Вилл частенько потешался, до какой степени не подходит ему собственная фамилия.
За незапертой дверью ее встретила горка невскрытых писем на коврике, но в прихожей горел свет.
— Вилл?
Она приоткрыла дверь в его комнату.
Никого.
И на кухне тоже.
Судя по виду квартиры, здесь много недель вообще никого не было. Но Вилл сказал, что звонит из дома. Тогда где же он?
Клара прошла мимо пустой комнаты, где жила мать Вилла, потом мимо комнаты его брата, которого еще ни разу видела. «Джекоб уехал». Этот Джекоб всегда был в отъезде. Иногда она сомневалась, — может, Вилл этого брата просто выдумал?
Вдруг она остановилась.
Дверь в отцовский кабинет открыта. А ведь Вилл никогда туда не заходил. Все, что связано с отцом, для него как будто не существовало.
