В единственно сохранившемся в латинском переводе или пересказе памятнике дуклянской историографии — «Книге Готской», относящейся ко второй половине XII в., произошла контаминация устных преданий Дукли, Рашки и Хорватии. На стадии самого сочинения или перевода сказалось также воздействие романского далматинского предания. Оно отразилось в том числе в искусственно соединенном со славянскими сюжетами предании об основании Дубровника. Наконец, древнейшие сказания переосмыслены автором «Книги Готской» в русле ученой «славяно-готской» легенды, направленной на возвеличение правящей династии. Тем не менее летописцу удалось создать целостное, почти лишенное внутренних противоречий и довольно рациональное с позиций христианского сознания повествование. Несмотря на очевидные искажения первоначальной традиции в «Летописи», именно ее изучение приводит к продуктивным выводам о характере бытования древнеславянского исторического предания. Этим, впрочем, мы обязаны и богатому сопоставительному материалу из иностранных источников — как синхронных, так и более ранних.
Но «Летопись» не имела продолжения в славянской литературе. Литературная традиция нового центра сербской государственности в Рашке в поисках предыстории правящей династии Неманичей обратилась не к народному преданию, а к внешней истории. Это привело к появлению фантастической легенды о происхождении Неманичей от римского императора Лициния. При этом фантастичность этой легенды в немалой степени подчеркнула ограниченность литературной формы «родослова», склонного игнорировать строгую линейную хронологию и ориентированного исключительно на поколенный счет. Это же, кстати, серьезно дискредитировало в глазах первых исследователей «Летопись» попа Дуклянина.
Ее автор, создавая на страницах книги мифическое «королевство славян», механически свел в единый генеалогический ряд князей различных славянских государств. При этом, не ведя точного счета лет, совершенно не позаботился о создании хронологической достоверности. Он следовал схеме «родослова», где время считалось поколениями, а не годами или веками.
Из русских летописей преимущественное значение имеют древнейшие разделы памятников киевского летописания времен единого государства и начала удельной раздробленности (XI — начало XII в.) — Начального свода и Повести временных лет. Стоят внимания и памятники эпохи раздробленности, начиная с XII в., прежде всего, предания, отраженные в летописях Софийско-Новгородской группы. Наконец, имеется еще один текст, сохранившийся только в латинском переложении, — гипотетическая русская летопись, послужившая непосредственным источником для польского хрониста Я. Длугоша.
Русское летописание предлагает иной по сравнению с южнославянским вариант восприятия и обработки древних сюжетов племенной устной истории. Его особенности связаны не в последнюю очередь с особенностями формирования древнерусской государственности и культуры. В восточнославянском регионе в IX–X столетиях более десятка племенных «княжений» оказались включены в новое политическое единство — Древнерусское государство, во главе с новой династией Рюриковичей, — и поглощены им. К концу X в. процесс повсеместной смены Рюриковичами правящих родов, за исключением отдельных и в культурном плане периферийных областей, завершился. Соответственно, племенное предание всех древних племенных общностей утрачивало в едином государстве характер официальной исторической традиции. Таковой статус обрело теперь родовое предание Рюриковичей, не уходившее далеко в глубь языческой эпохи. В этом принципиальное отличие Руси от Чехии Пржемысловичей или Дукли и сходство ее, например, с Польшей. Там также в историографии сравнительно молодой династии Пястов сюжетам древней племенной истории на первых порах уделялось крайне мало внимания. Для древнерусских авторов главной задачей при описании событий до Рюрика становилось обоснование прав династии на власть, подготовка «декораций» для ее выхода на сцену. В то же время вполне мог присутствовать (но ни в коем случае не на первом плане), особенно в Киеве и в Новгороде, и элемент заинтересованности отдельных знатных родов. Они возводили себя еще к дорюриковым временам и сохраняли память о героях-предках предшествующей эпохи.
Другой важной особенностью древнерусской исторической традиции явилось развитие ее с самого начала под мощным воздействием византийской хронографии. Образцом исторического труда с XI в. становится «Хроника» Георгия Амартола, отчасти более раннее, также построенное по хронологическому признаку сочинение Иоанна Малалы. Соответственно, и русские исторические сочинения, по крайней мере с середины XI в., оформляются как летописи в собственном смысле слова. В известной степени это рационализировало и внутренне дисциплинировало труд, заставляло его автора внимательнее относиться к параллельно излагаемым фактам «большой» истории. Введение этнического прошлого в широкий мировой контекст и четкие хронологические рамки выдавливали за пределы текста мифологизм, а также и размывали архаическую структуру родословного предания. Поэтому в русском летописании XI–XV вв. рационализирующее воздействие христианской мысли выразилось по максимуму.
В сравнении и с сербской, и с болгарской, и с польской — и со многими образцами неславянской средневековой хронистики Европы в русских исторических сочинениях при описании дохристианской эпохи до удивительного мало фантастического и мифического. Это способствовало некоторому смещению исследовательского восприятия применительно к русским памятникам. Даже полные эпики повествования о походе Олега на Византию, войнах Святослава и т.д. производили подчас на первых исследователей ощущение (конечно, ошибочное) документального отчета. Характерно, кстати, что с русской традицией многим здесь роднится чешская средневековая историография, также изначально ориентированная на форму развернутых анналов. Впрочем, здесь присутствовали причины и более высокого характера. Для славянской культуры Средневековья (в наименьшей мере для польской, которая не испытала влияния кирилло-мефодиевской традиции) характерен более глубокий разрыв с языческим прошлым, чем для германцев и для кельтов. Ничего подобного Эддам или ирландским скелам с их поэтизацией языческой старины мы не находим в славянских литературах — подобное даже трудно представить в их контексте.
Начало русского летописания (но не появление целостных памятников) следует относить ко времени распространения христианства и византийской по происхождению книжкой культуры. Это не исключает появления еще ранее каких-то отрывочных лапидарных записей. Первый же свод исторического (не обязательно, впрочем, летописного) характера сложился не позднее третьего десятилетия XI в. В этом раннем памятнике древнейшая история не рассматривалась. Тем не менее и в нем отразились некоторые предания не только о древнейшей поре истории Руси, но и отчасти о прошлом отдельных восточнославянских племен (уличей, радимичей).
Новый этап в отражении событий ранней восточнославянской истории открыл Киевский свод 1070-х или начала 1080-х гг., к которому восходит, во всяком случае, основной объем древнейшей части Новгородской I летописи младшего извода. Свод, легший в основу древнейших известий последней, идентифицируется как Начальный свод. Позже он станет основным источником Повести временных лет. Начальный свод излагает уже основную канву преданий о начале Киева, Руси и династии Рюриковичей. Его автор попытался при изложении истории дорюриковой остаться тем не менее в рамках династического предания. Поэтому он не концентрируется на ранней племенной истории, ограничиваясь пересказом преданий о Кие и хазарской дани. Его попытка ввести раннюю историю в хронологический контекст через группировку всех событий, связанных с «началом Русской земли», под 854 г., выглядит еще очень искусственно.
