Однако Фридрих Гудериан начал службу в легкой пехоте, лейтенантом 9-го егерского батальона, в армии, где наибольшим почетом пользовалась кавалерия, за ней шла гвардейская пехота, легкая пехота и лишь затем артиллерия. Легкая пехота, как и кавалерия, была самой быстрой и мобильной частью вооруженных сил, строившихся на основании доктрины Мольтке – победа в войне достигается за счет высокой мобильности наступательных действий. Придя в армию неоперившимся птенцом, еще не успевшим испытать на себе воздействие традиционных представлений, учивших во всем слепо следовать уставу, Фридрих приветствовал каждое дыхание перемен, и его вовсе не шокировали такие типичные для Мольтке изречения, как «не стройте больше укреплений, стройте железные дороги». Это чувство открытости всему новому с течением времени он передал своим сыновьям.
Год 1888 был очень важным, как для Фридриха Гудериана, так и для Германии. В октябре 1887 года Гудериан женился, а 17 июня 1888 года Бог осчастливил его и его жену Клару рождением первого сына, Гейнца. За два дня до этого, 15 июня на трон взошел новый монарх, кайзер Вильгельм II, и вскоре неприкрыто агрессивная Weltpolitik – мировая политика – сменила хитроумные дипломатические тенета канцлера Бисмарка.
Было бы неверно полагать, что в 90-е годы Германия жила в атмосфере войны. Разумеется, Франция после 1871 года жаждала реванша, а на немецких верфях вовсю кипела работа – Германия намеревалась бросить серьезный вызов британскому военно-морскому превосходству. И все же германская торговля расширялась; промышленные зоны и внешние признаки процветания в главных городах, вкупе с успехами в массовом образовании, начали вытеснять старый, обветшавший аскетизм. Изменение правительственной политики почти не коснулись Гудерианов. Те окунулись в обычную гарнизонную жизнь, как и положено молодоженам, занимающим определенную ступеньку в иерархическом обществе. В октябре 1890 года у Гейнца родился брат Фриц, а в следующем году семья переехала в эльзасский город Кольмар, где жила до 1900 года, когда Фридриха перевели в Сент-Авольд, в Лотарингию.
К тому времени и Гейнц, и Фриц твердо решили стать армейскими офицерами. Отец целиком и полностью одобрил выбор. Впрочем, сомневаться не приходилось, поскольку стесненные материальные обстоятельства заставляли считаться с собой. Кроме того, условия для получения образования в Сент-Авольде, где была школа-интернат, оставляли желать лучшего, в то время как в кадетских училищах в Германии преподавали современные предметы – французский, английский, математику и историю. С 1901 по 1903 годы Гейнц и Фриц посещали кадетское училище в Карлсруэ в Бадене. В 1903 году Гейнца перевели в главное кадетское училище в Гросс-Лихтерфельде, Берлин, где позднее к нему присоединился Фриц.
Здесь они попали под влияние прусской дисциплины в ее самой категорической и сложной форме. В противоположность абсурду внешних проявлений военного режима – мельчайших деталей муштры, мундиров и прочих формальностей – существовало внушение определенной философии и позиции, гибкость, которую не могут постичь те, кто наблюдает пруссачество только в его несгибаемой форме. Параллельно с единообразием обращения шло – главным образом в отношении офицеров – признание права и желательности выражения бескомпромиссных мнений, вплоть до момента отдания приказа. Таким образом, менталитет кадета формировался мыслью о необходимости признания абсолютного авторитета, и не только после того, как все аргументы будут исчерпаны. Можно заметить – здесь нет особого отличия от методов, применяемых в большинстве других армий. Безусловно, большинство других армий скопировало прусскую систему, и разница между ними лишь в степени этого копирования. Именно педантичная немецкая скрупулезность вызывала страх и ненависть у введенных в заблуждение противников. Внешне Гудериан сначала неохотно согласился с системой; его оговорки в отношении духа, если не буквы, позднее, в затруднительных ситуациях, окажутся весьма подходящими. Гибкость реагирования всегда была близка его мыслям и действиям. Гудериан не протестовал открыто, и его успеваемость улучшалась по мере того, как он развивал в себе интерес к предметам, навсегда покорившим его. В одной из своих книг он вспоминал своих инструкторов и преподавателей из Гросс-Лихтерфельде «…с чувством глубокой благодарности и уважения». Однако с инструкторами из военного училища в Меце дело обстояло не так. В 1907 году Гудериан писал: «Эта система не для честолюбивых людей – только для середнячков. Она занудна», – и добавлял, что находит своих старших начальников бесчувственными. Однако из того, что было написано о нем в конце курса, можно сделать вывод – серьезный и думающий о будущем кадет произвел на преподавателей неплохое впечатление. Честолюбивый и благородный, хороший наездник, он, по их словам, обладал сильным характером и обаянием, а также был «чрезвычайно заинтересован в своей профессии и очень прилежен». По иронии судьбы, Гудериан неважно отвечал на выпускном экзамене по тактике, выбрав оборонительный вариант вместо требуемого атакующего.
К неописуемой радости Гудериана, в феврале 1907 года в чине фенриха его направили в Битке для прохождения службы в 10-м ганноверском егерском батальоне под командой собственного отца, которого любили и перед которым трепетали и близкие, и сослуживцы. В январе 1908 года Гудериан стал лейтенантом и погрузился в обычную жизнь типичного молодого офицера, который любит животных, прекрасно ездит верхом, увлекается охотой и стрельбой. Он также обнаружил в себе интерес к архитектуре, научился ценить театр и танцы. Однако музыка оказалась ему недоступна: Гудериана, безнадежно тугого на ухо, исключили из кадетского хора, когда выяснилось, что он поет совершенно невпопад. В этом было, возможно, нечто символическое. В дневнике Гудериана все чаще появляется критика системы, к которой он принадлежал, и здоровый скептицизм, разделяемый лишь очень небольшим числом его современников. Гудериан пишет об изучении военной истории: обладая исключительно хорошей памятью, он мог наизусть цитировать классические и военные произведения. Очень большую пользу принесли батальонные учения под командованием отца. «Я пытаюсь подражать ему», – пишет Гудериан.
На страницах дневника, фиксировавшего не только мимолетные мысли, встречаются и размышления о значении настоящей долговечной дружбы. В июле 1908 года, в момент одиночества, он писал:
«Друзья требуют, чтобы я проводил с ними больше
времени. Если бы они были повнимательнее, между нами не возникло бы отчуждение. Но теперь трудно вернуть упущенное. Они потеряли мое уважение. Они обвиняют меня в том, что я – интроверт… но тому, кто бежит за толпой, нечем гордиться.
Ноябрь 1909 года. Если бы я только, мог найти настоящего друга. Мои товарищи очень хорошие, но среди них нет ни одного, на кого я мог положиться целиком… Повсюду царит недоверие».
Годом позже забрезжил луч надежды, когда в батальон прибыло несколько новых офицеров, и Гудериан уже не был самым молодым. «Развиваются хорошие дружеские отношения… Наши новички, включая Бодевина Кейтеля, производят очень приятное впечатление. Из всех самые большие надежды подает Кейтель, в том числе и как солдат». Уже очевидно, что он гораздо легче сходится с младшими по званию офицерами, нежели со старшими – еще одна тема, которая постоянно возникала в его дальнейшей жизни. Таким образом, между Гудерианом и людьми, которым во многих отношениях суждено сыграть похожую роль в развитии британских бронированных сил – Перси Хобартом и Дж. Ф. С. Фуллером, – имелось вполне очевидное сходство. Хобарт был еще более тонким ценителем искусства и всего себя отдавал избранной профессии, обладал неуемным чувством критики, но формулировал свою точку зрения гораздо грубее. И все же Хобарт провел ранние годы своей карьеры, ничем не нарушая общепринятых стандартов поведения, но он служил в инженерных войсках, элите британской армии. Гудериан считал, что многие из его сослуживцев недостаточно интересуются своей профессией. В этом отношении он вторил Фуллеру, который также служил в легкой пехоте и в умственном плане также оказался изолированным от своих сослуживцев, «…монах в траппистском монастыре, когда утром, днем и вечером все вокруг тебя говорят об одном и том же (лисы, утки и форель), это все равно, что совсем ничего не говорить». Речь Фуллера была такой же раздражительной и неприязненной, какой со временем стала и речь Гудериана. Они выбрали один и тот же способ бегства от серой посредственности – подав рапорт о зачислении в штабное училище.
