Тяжка обуза северного сноба — Онегина старинная тоска; На площади Сената – вал сугроба, Дымок костра и холодок штыка.
И тогда нужно будет признать, что вдова поэта все же была права и Мандельштам «в Пушкина не рядился».
Второй пример – может быть, еще более выразительный, хотя столь же спорный. Читатель мемуаров Надежды Яковлевны наверняка помнит мастерскую сценку, изображающую престарелого Валерия Брюсова, который не желает благодарить американскую благотворительную организацию (АРА), в голодные советские годы снабжавшую продуктовыми посылками отечественных ученых и деятелей культуры: «Брюсов счел унижением национального, что ли, или своего брюсовского достоинства поблагодарить Ара за банку бледно—белого жира и мешочек муки. В очереди сдержанно сердились за задержку и повторяли, что Ара вовсе не обязана нас подкармливать и что от благодарности язык не отсохнет. Мандельштаму почему—то понравилось упрямство Брюсова, по—моему, бессмысленное. Он любил строптивых людей и с любопытством следил за спором».[33]
Весь фокус состоит в том, что в книге Михаила Пришвина «Сопка Маира», вышедшей при жизни Мандельштама, «бессмысленный» бунт против АРА приписан… самому Мандельштаму: «…он опять ставит принципиальный вопрос: Америка выдает помощь писателям, но требует подписи: „благодарю“ – не обидно ли так получить помощь русскому поэту? не поднять ли этот вопрос в Союзе писателей?»[34] Кто в данном случае слукавил: Пришвин, сочинивший очередной анекдот о чудаке—Мандельштаме, или вдова поэта, решившая столь хитроумным способом предохранить поэта от пришвинской насмешки? Вопрос остается открытым.
«Однажды в разговоре со мной Тынянов совершенно серьезно советовал такие—то события в жизни Мандельштама „сделать литературными фактами“, а другие игнорировать», – иронизировала в своей «Второй книге» Надежда Яковлевна.[35] Как видим, эта ирония не помешала Мандельштамовской вдове в ряде случаев последовать тыняновскому совету. Что уж тут говорить о других современниках поэта?
Так что каждый конкретный штрих из воспоминаний о Мандельштаме требует к себе особого отношения. Свою главную задачу мы как раз и видели в том, чтобы по возможности вылущить события биографии поэта из той эмоционально—оценочной или установочной шелухи, в которую их обычно облекали авторы мемуаров.
Все мемуарные свидетельства о Мандельштаме по возможности пропускались нами через фильтры предварительной проверки бесспорными фактами. И зачастую эта проверка сводила их информативную ценность почти к нулю. Только один пример из множества напрашивающихся. Жена стихотворца Д. Петровского, Мария Гонта, в очерке «Из воспоминаний о Пастернаке» сначала датирует свою встречу с «респектабельным и важным» Мандельштамом «зимой 1925 года».[36] Потом сообщается, что поэт читал собравшимся стихи, и мемуаристке особенно запали в душу строки:
И отвечал мне заплакавший Тассо, Я к величаньям еще не привык: Только стихов виноградное мясо Мне освежило случайно язык.[37]
А далее рассказывается, как «вдруг выяснилось, что бездомный Мандельштам, с трудом дотягивавший от аванса до аванса, недавно получил небольшую, уютную квартиру в Ленинграде».[38] Получается, что зимой 1925 года Мандельштам читал слушателям свое стихотворение «Батюшков» 1932 года, причем строка «И отвечал мне оплакавший Тасса» комически преобразилась у него в «И отвечал мне заплакавший Тассо». «Уютную» же, пусть и «небольшую» квартиру в Ленинграде поэт отродясь не получал, вероятно, подразумевается кооперативная двухкомнатная квартира в Москве, в которую Мандельштамы переехали в октябре 1933 года.[39]
Отдельной строкой следует отметить Мандельштамовское свойство «во всем видеть фабулу, фабульность своей судьбы» (свидетельство Сергея Рудакова).[40] «Думаю о своей судьбе, отнятой, как сказал Мандельштам обо всех нас», – цитировал Николай Пунин характерную Мандельштамовскую формулу в одном из писем 1929 года.[41] Даже «смерть художника» автор «Камня» предлагал «рассматривать как последнее заключительное звено» в «цепи его творческих достижений» (1:201).