Ознакомительная версия. Доступно 2 страниц из 9
В детдоме был фельдшер Василий Васильевич. Мы звали его просто «Вася». Старик. Он был наш детский врач. У него были длинные густые усы и большие, пышные руки. Как он руку свою на голову положит — сразу тепло становилось: головка-то без волос. Нас стригли наголо. Он пришел ко мне: «Ну, в чем дело?» — «Кушать хочу!», — у меня сразу слезы полились. — «Как? Что с тобой?» Он поднял меня на руки. — «Господи, какая ты легонькая!» Девочки говорят: «Она третий день не ест!» — «Почему?» Они рассказали. Он увез меня в изолятор — у него была коляска для больных, на двух колесах. Молоком меня напоил, выходил. И что-то сказал Александре Ивановне. Больше она ко мне не приставала. В тот раз.
В сентябре 1942 года я пошла в школу. Любимыми моими предметами были математика и география. Химия была мне непонятна — у нас была учительница, которая сама плохо понимала, что такое химия. Геометрию я очень любила. Как только нам давали теорему, я тут же, моментально, без подсказки учителя, соображала, как ее можно доказать. Я сама составляла задачи по геометрии — и испытывала при этом наслаждение. Все теоремы я знала наизусть. У меня была отличная звуковая память. Мне достаточно было посидеть на уроке, смотря учителю в рот — и все, что он говорил, застревало у меня в голове. «Как ты так можешь?», — удивлялись девочки. Я могла запоминать все — кроме русского языка, который вела Александра Ивановна. Сам звук ее голоса был мне неприятен. К тому же, русский язык, как наука, представлялся мне чем-то расплывчатым и неясным: куча суффиксов, изменяющиеся гласные… А она требовала: «Выучите все это наизусть! Наизусть! Наизусть!» Ее требования учить наизусть злили меня. И еще я не любила предмет «Конституция» — там тоже все надо было учить наизусть.
Я много читала. В библиотеке я нашла книгу Беляева «Человек-амфибия». Она была без переплета, без начала и конца. Чтобы ее не выбросили, я подклеила ее. Читая, я уходила в другой мир. В мир, который принадлежал только мне. Я любила и стихи. В библиотеке мне дали большую книгу Маяковского, велели прочесть: «Вот ты любишь стихи, значит, ты должна прочитать Маяковского!» Я стала читать и ничего не поняла: слова с одной строчки на другую прыгают! А во время концерта в клубе, когда Маяковского читали со сцены, он сделался мне понятен — интересно получалось.
Я читала в то время так много, что даже не запоминала названий и авторов — лишь бы читать. Лишь бы не видеть людей, которые меня окружали. Они утомляли меня. Все время вокруг меня было тридцать или тридцать пять человек, комната кипела людьми, которые что-то выясняли, над кем-то издевались, о чем-то скандалили. Часто били кого-то. Меня девочки любили, по вечерам просили меня рассказать им приключенческий роман — но и я очень скоро поняла, что нельзя быть недотрогой и тихоней, что надо уметь себя защитить. Иначе — жить не дадут. Задразнят, затыркают.
Однажды я шла на помойку с двумя ведрами. Канализации у нас не было, ведра все время приходилось выносить. И вот я иду по тропочке, протоптанной в сугробах, с двумя ведрами, по бугоркам — и навстречу мне мальчишки во главе с Сорокиным, который любил надо мной издеваться. Он и тут стал меня обзывать. — «Что ты ко мне пристал?» Я остановилась и не подхожу — боюсь, что они поколотят меня. Ушанка у Сорокина во все стороны, грудь нараспашку — прет на меня. Ух, ты, петух! Я тебе сейчас устрою! Одно ведро я поставила на бугорочек, а второе, которое поменьше — качнула назад и с размаху одела ему на голову! Остальные от неожиданности отскочили. Пока они приходили в себя, я убежала.
7
В третьем классе нас стати водить в мастерские. Мастерских было две: слесарная и столярная. Я попала в слесарную. Спасибо за это: я и теперь умею держать молоток, делать жестяные ведра, крутить тазики из жести. Еще мы делали заклепки — это считалась тонкая работа. Большими ножницами, еле удерживая их в руках, резали на полосы жесть. Изготовляли саперные лопатки — в слесарной лезвия, в столярной ручки. Потом перешли к изготовлению бочек для грибов, которые всем детдомом собирали в окрестных лесах. В столярной мастерили табуретки.
Учителем труда был одноногий моложавый мужчина. Объяснял и показывал он хорошо, но был у него один недостаток — он все время бегал за девочками. Если девочка была покрупнее, он весь урок скакал вокруг нее на своей деревяшке. Маленьких он не трогал, и я с любопытством смотрела за его ухаживаниями. Он тащил свою жертву в канцелярию. Что там происходило, мы не знали, но смеялись: «Опять Зинку в канцелярию потащил!» Старшие ребята говорили об этом проще и грубее, но ко мне это не прилипало. Я многих слов просто не понимала. А Даша Богданова, когда слышала что-то такое, быстро-быстро крестилась и шептала: «Свят, свят, свят!»
Зимой после школы мы обедали, шли в мастерскую и работали там два часа, с двух до четырех. В пятом классе мы стали ходить в швейные мастерские. Обучение шитью началось почему-то с мужских кальсон. У нас ни у кого не было ни сорочек, ни белья, ни кофточек, а мы сидели и шили кальсоны. Шить их сложно, кроить тоже. Кроить я так и не научилась. К седьмому классу мы уже шили солидные вещи: платья, юбочки, кофточки. И обязательно делали вещи на выставку к празднику. Однажды девочки спрашивают меня: «Когда это ты успела сшить костюм?» — «Какой костюм?» — «Там на выставке висит, голубенький, такой красивый! Почему ты нам об этом не говорила? Пошли, посмотрим!» Мы пошли в клуб. Действительно, голубенький костюм — и мое имя. Мы стали смотреть другие работы, под ними оказались фамилии других девочек — но никто из них этого не шил! Заведующая клубом вышла на шум и говорит: «Девочки, как вы хорошо шьете!» — «Вы видите этот костюм?», — спрашиваю я. — «Да. Какую прекрасную работу ты сделала!» — «А я этого не делала!» — «Твое же имя написано! Ты гордиться должна!» — «Я не буду гордиться не своей работой!» — «И я! И я!», — зашумели девочки. — «Безобразие! Как вам не стыдно!», — закричала завклубом. «Вы о чести детдома не думаете!» — «А вы не думаете о чести страны!», — выступила я вперед. «Мы советские люди, мы не хотим участвовать в показухе!» Я была так возмущена!
Маша Иванова, и Даша Богданова, и Шура Головкина, и даже мальчишки, которым мы рассказали об этом — все возмущались: «Как это можно? Учат нас честности, а сами какие вещи делают! Если б Сталин узнал!» Был октябрь, и мы в клубе к праздничному концерту повторяли «Сулико» и говорили друг другу: «Вот бы на грузинском научиться!» «Сулико» шла у нас первым номером на всех концертах.
Ботинки у нас отбирали 30 мая, а отдавали 30 августа. Все лето мы ходили босиком. В любую погоду. Когда в августе мы получали ботинки перед школой, ноги не могли привыкнуть к ним. Весной нам выделяли поле в три гектара, каждому по пять-десять соток. Я брала пять. Мы высаживали картофель и репу, окучивали их и потом собирали урожай. Главная работа была — прополка и окучивание. В девять часов, сразу после завтрака, мы шли на работу. Все работали быстро, а я еле ворочала тяпкой. Когда приходило время сельскохозяйственного труда, моя популярность падала. Девочки все были сильные, мускулистые — что им пять соток! Часто они помогали мне. Но иногда им это надоедало. «Что эта Вознесенская, ничего не делает! Лентяйка!» Даша Богданова жалела меня, утешала: «Ты ничего, ничего! Привыкнешь!» Грядка в длину была десять метров, в ширину метр. И с этой каменистой грядки надо было палочкой вырывать сорную траву. Ужасная работа. «Пока не выполнишь норму, никуда не пойдешь!», — стоя надо мной, говорила Александра Ивановна Федорахина. Там была посажена морковка, и ее надо было сохранить, но как? Как она выглядит, эта морковка? Я не знала. Два листочка торчат, какой вырвать, какой оставить? Ой, кошмар какой!
Ознакомительная версия. Доступно 2 страниц из 9
