Книга Перекресток двенадцати ветров - Олег Верещагин

Но для Рата это был привычный и естественный мир — как для городского подростка привычны людные улицы и пахнущий асфальтом и бензиновым выхлопом воздух. Он никому никогда не говорил об этом, но в Зее — небольшом вообще-то городке — всегда страшно тосковал по этим кедрам, падям, холмам с голыми вершинами, увенчанными кварцевыми коронами, по горам Станового хребта над горизонтом… Если что-то и могло бы его остановить, удержать от поступления в Суворовское — так это мысль, что придётся надолго расстаться с тайгой, горами и небом над всем этим. Рат очень жалел, что сейчас нет настоящей кавалерии. Впрочем, он читал в одной книжке, что мысль о «призыве» на воинскую службу лошадей бродит где-то в генеральских головах, и мечтал, что, может быть, будет ещё служить в модернизированной кавалерии, как когда-то дед — казачий офицер Первой Мировой — служил в обычной.

Деда живым Рат никогда не видел, конечно, но отец всегда говорил о нём — своём отце — с любовью, уважением и сожалением…

Мальчишка пригнулся, пропуская над головой толстенную ветвь. На таких любят лежать желтоглазые рыси и, хотя они вовсе не так склонны прыгать на человека, как пишут и показывают, такая мысль вполне может придти в голову лесной кошке… Ему вспомнились отец и мать — такие, какими он видел их последний раз, когда уезжал с весенних каникул: они стоят на протаявшей земле возле плетня и, опершись на верхнюю слегу, с улыбкой смотрят, как он седлает Угадая. Говорят, что дети быстро забывают, но Рат помнил именно это необычайно ярко и безо всяких фотографий…

…Когда он пришёл на место лагеря, то сразу понял, что в нём уже очень давно не было людей, но сперва не обеспокоился, а просто начал искать записку или какое-то указание — куда идти. И даже когда не нашёл, то как-то не сразу заволновался. Просто не хватало злой фантазии — представить, что с ними и вправду могло что-то случиться. То, что было потом — чёрное отчаянье (именно чёрное, этот цвет всплывал в памяти первым делом), слёзы (их никто не видел, но…), сумасшедшую надежду, переходившую обратно в отчаянье (так, что останавливалось сердце, и он думал, что сейчас умрёт — и радовался этому), свои метания по тайге, по всем местам, какие только приходили на ум… и наконец — понимание того, что ни мамы, ни отца больше никогда не будет.

Никогда. Не. Будет.

Когда он осознал это, то вернулся в посёлок. Тщательно зарядил недавний отцовский подарок — штуцер-«вертикалку» — патроном 16-го калибра с медвежьим зарядом картечи. Зашёл в холодную баню, белую внутри от инея по стенам. Сел на полок, разулся и, сунув стволы в рот (боком, иначе не проходили), положил палец ноги на спуск. И нажал его.

Через минуту его уже тошнило в углу. Рвота пахла (или ему казалось) ружейной смазкой, и этот запах выкручивал внутренности новыми и новыми приступами. Двенадцатилетнему мальчишке повезло — он забыл переставить переключатель курка, сработал верхний — незаряженный нарезной — ствол… Ужас от пережитой на миг собственной смерти был так велик, что он, вывернувшись наизнанку, потерял сознание. Там, в бане, и нашла его бабка…

Нет, он жил не через силу. В конце концов, он — то, что осталось от мамы и отца, и если бы он застрелился, то навсегда, без возврата, ушли бы и они. Но такие вот приступы тоски накатывали нередко. И во время них Рату вопреки всей очевидности не верилось, что родители мертвы. Ему легче было бы поверить, что его просто бросили — мало ли почему так бывает, пусть; лишь бы они были живы! Но он понимал: никогда бы его не бросили, а значит…

…— Привет, Рат.

Рат выругал себя — Ксанка стояла перед самой мордой Угадая, и тот уже тянулся к знакомой девчонке мягкими губами. Замечтался, блин… Ксанка улыбалась — нипочему, просто так, глядела на сидящего в седле Рата и улыбалась — тоненькая, но крепкая, невысокая, смуглая, с чуть раскосыми голубыми глазами и чёрными волосами, заплетёнными в тугую косу, падавшую на камуфляжную грудь. Ксанка Барджиева была буряткой на три четверти, русский у неё только один из дедов. Она и Рат вместе учились в интернате, только Ксанка — годом младше, поэтому она торчала дома уже недели две.

— Привет, — буркнул Рат, соскакивая наземь и отводя конскую морду от ладони девчонки. — Пр, Угадай… Ты чего здесь?

— Тебя встречаю, — засмеялась Ксанка.

— С тебя станется… — Рат хлопнул коня по шее. Ксанка снова засмеялась. В интернате она была тихой, незаметной — не робкой, нет, просто тихой. В тайге она менялась. Рат нередко думал, не ощущает ли она то же, что и он: «мой дом — тайга»? Спросить бы…

— Грибы смотрю, — уже серьёзно ответила Ксанка. — Первая волна пошла. Вон там белых целая россыпь, я всю корзину набила, а они всё не кончаются… Подвезёшь?

— Садись, — пожал плечами Рат.

— Нет, я просто рядом пойду… Пошли за корзиной?

— Пошли…

…К посёлку они выбрались со стороны огородов. От тайги огороды отсекала река — один из множества мельчайших притоков Зеи, неширокий, но глубокий поток с холодной чёрной водой и быстрым течением, оригинально названный когда-то кержаками.[5] Чёрная.

Речек и речушек с таким названием в окрестностях было штук пять…

При виде чёрной быстрой воды Рата охватило непреодолимое желание выкупаться — показалось даже, что он только об этом и мечтал с прошлого лета.

— Ксан, — быстро попросил он, — отведи Угадая домой, скажи бабке — я приехал, скоро буду. Я выкупаюсь и приду.

— Давай, — согласилась девчонка, легко вспрыгивая в седло (Угадай недовольно фыркнул, но больше никак не проявил возмущения.) — Ххай-ии!!! — взвизгнула Ксюха и галопом помчалась в сторону мостков, до которых было метров сто по берегу.

— Грибы не растеряй! — заорал вслед Рат и беспричинно засмеялся. Потом, поглядывая на чёрную воду, быстро разделся и, вытянув руки над головой, разбежался, рванулся в воздух, а через миг бесшумно вошёл в омут, где сплетались невидимые ледяные струи…

…А уже в полукилометре от него неслась через огороды нахлёстывающая коня ладонью девчонка, полупевшая-полувыкрикивавшая: