Раньше была «я» со своими вопросами и ощущениями, тела не замечала, сейчас «я» — это тело. Саднит оно, ноет, зудит. Корочками присохла кровь на местах, в которые впивались колючки и стебли.
Я хочу вымыться, но, если в середине дня пойду под душ, отец пристанет с вопросами.
— Покажи, что решила? — входит он в мою комнату.
Отец явно не в себе сегодня. Тон его миролюбивый. Да он заискивает передо мной! Он боится, что я скажу маме! Он понимает, я видела!
Но удивление перед его заискиванием вязнет в моём новом «я», в моём теле.
— Не решила?! — крепнет прежний металл в голосе отца. Он не уверен в том, что я видела. — Не понимаешь самых простых вещей?!
Пусть убьёт, пусть трясёт за плечи, всё равно. Меня ещё нет. Я лишь клетка на дне океана, бессознательная и немая, и ещё неизвестно, получится или не получится из той клетки человек. Шушу рассыпалась в прах, но, может быть, какая-то её клетка уже проросла новой жизнью?! Я — ещё только клетка. Не всё ли равно? Мёртвая Шушу и я, непонятно — мёртвая или нет, вместе спасаемся на дне океана.
— Если через полчаса не решишь ни одной задачи, будешь наказана.
Я смеюсь.
— Ты что?! — изумлённый голос отца.
Я всегда наказана.
Отец выходит из комнаты.
Это впервые!
Я даже встаю. И иду к двери.
Но радуюсь напрасно. Отец врывается в комнату с перекошенным, вздутым краснотой лицом, подскакивает ко мне, хватает за плечи и начинает трясти.
— Ты… смеешь смеяться над отцом? Ты… смеешь… — Он захлёбывается злобой.
Чего, кого он может испугаться? Мамы? Меня? Да он убьёт меня, если я выцежу хоть слово! Я перетряхиваюсь в его руках, взбалтываюсь, летят искры из глаз, звенит в ушах, и маета тела, липкость утрясаются, становятся моей плотью.
Пыж встретил меня у ворот школы, смерил настороженным взглядом.
— Ну что, понравилось? Хочешь ещё? — спросил.
Так же, как перед отцом, я замерла в столбняке, только сладкой болью откликнулось тело, горькой сладостью наполнился рот.
— Стоять здесь после занятий, усвоила?
Несколько часов жгло затылок Пыжовым взглядом.
Шушу любила меня. Подойдёт на уроке, положит руку на голову. Рука чуть дрожит, бьётся пульсом.
…На пороге класса — отец. Шушу склонилась над журналом. «На перемену выходите!» — голос отца. И сразу — глаза Шушу: мамины, Люшины… снизу вверх — собачьи.
И Шушу была влюблена в моего отца?
И с ней он там, на дне оврага?..
Может быть, она умерла из-за отца…
На перемены я сегодня не выхожу, остаюсь на месте и тупо смотрю в книгу.
С полным мочевым пузырём, едва переставляя подгибающиеся ноги, иду к выходу после звонка. Едва отошла от двери класса, на моё плечо пала тяжесть, придавила. Я осела под ней. Не поворачиваясь, сказала:
— Хочу в уборную.
— Ничего нет проще. — И тяжесть развернула меня к туалету.
Пыж ждёт около. Жёсткой пятернёй впивается в моё плечо и ведёт меня прочь от школы. Ноги едва идут, воля парализована. Весьма вероятно, у меня не хватило бы сил самой дойти до своего дома.
Приводит он меня не на насыпь, а к себе домой.
Толстый ковёр. Откидная койка у стены. Гигантский стол. Чего только нет на нём: и книги, и остатки еды, и гантели.
Не успела равнодушным взглядом увидеть всё это, Пыж быстро, едва касаясь, горячей ладонью провёл по косам и по лицу.
Ещё мгновение, я уже на ковре, а он навалился всей своей дрожащей тяжестью. И снова в миг затопления меня сладкой горечью я словно потеряла сознание — распалась в пыль.
Пришла в себя от холода.
Пыж, уже одетый, ест хлеб с сыром. Он почти не жуёт — глотает куски и снова откусывает.
Я очень хочу есть, но от вида заглатывающего еду Пыжа — рвота. Чуть не захлебнулась ею, успела заткнуть рот рубашкой. Никак не могу выплюнуть горечь, забившую рот.
Руки не слушаются, когда я пытаюсь надеть трусы.
Входит женщина.
Вылитый Пыж — толстая, крупная, с невинными голубыми глазами в длинных ресницах. Я видела её в школе, но не знала, что это мать Пыжа.
— Что здесь происходит? — спрашивает она меня.
Я покачиваюсь под её взглядом.
— Почему ты полураздета?
— Потому что ваш сын силой приволок меня сюда. Потому что он изнасиловал меня.
Женщина повернулась к Пыжу:
— Это так?
Пыж ошалело смотрит на меня.
— Она лжёт, — выдавливает жёваным голосом.
— Как зовут? — Теперь женщина спрашивает его. А когда он отвечает, она шепчет: — Ты понимаешь, что ты наделал? Ты понимаешь, какой скандал устроит Климентий? — Она подходит ко мне, помогает одеться. Руки её дрожат. — Горе какое… Что будем делать? — Она одёргивает, оглаживает мою мятую юбку. — Я помню Полю маленькой, — говорит непонятно кому. — Машина дочка. Мы с Машей были близкими подругами. Не узнала. Выросла.
— Я с первого класса её люблю. — Пыж больше не жуёт, Пыж моргает и пытается улыбаться.
— Вот и хорошо, вот и хорошо, — бормочет женщина. — Если забеременеет, вы поженитесь.
— Нет, — отрезала я. От равнодушия не осталось и следа, мне плохо в этом доме, и я хочу поскорее уйти отсюда.
— Почему «нет»? Если Витя говорит, что столько лет любит тебя… — Женщина обхватывает меня, прижимает к своей груди. — Не плачь, Поля. Мы сделаем для тебя всё. Поселим в лучшей комнате, оденем, как королеву, ни в чём отказу не будет. Если забеременеешь, вас распишут. Витя у нас добрый. Он был маленький, всем всё отдавал. Наберёт пакет сластей, игрушек и раздаёт ребятам. Он и сейчас добрый, он не обидит тебя.
Я отстраняюсь от женщины и смеюсь. Смеха не получается, получается лай.
— Не плачь, Поля. Он не вытерпел. Он же говорит, он любит. И ты, когда узнаешь его, обязательно полюбишь, я знаю.
Ноги неверные — подламываются, когда делаю шаг к двери, и я оказываюсь на ковре. Перед глазами суетятся, сталкиваются чёрные мелкие мушки. Я хочу есть.
— Сейчас, доченька, я принесу тебе водички.
Не проходит и минуты, она вкатывает в комнату стол на колёсах, помогает мне подняться и сесть перед ним на стул.
— Пей, доченька. Это клюквенный морс. Может, хочешь супа? У меня сегодня фасолевый. А может, съешь котлетку? И пирожные…
Я пью морс. Но он застревает в глотке, и меня рвёт.
— О, Боже! Сколько же раз это было?!
Ей никто не отвечает, и она начинает плакать:
