Глухарь сутулился за столом, читал газету, шевеля большими серыми бровями. Клава робко присела на лоснящуюся скамью, кашлянула, но старик застыл как каменный. Наконец он увидел ее, торопливо достал блокнот и карандаш.
«Не могу я в этом общежитии», – написала Клава.
Глухарь долго, будто не понимал, разглядывал эту запись, двигал блокнот по столу, молчал.
– Почему? – спросил он наконец деревянным голосом и глянул на нее внимательно. – А, это ты, та самая сверловщица!.. Почему?
«Так». Она подвинула к нему блокнот.
Старик уже многие годы не расстается с блокнотом. Я у него потом их выпрашиваю и берегу. Началось это давно и как-то незаметно. Нашел раз его блокнот, отнес Глухарю, но тот сказал, что он ему не нужен – исписался. Я забрал находку, стал листать странички – они все в мазуте и саже, и разбирать их было любопытно. Через Глухаря ведь немало деповских дел проходит, а меня все деповское интересует. У старика я вообще много доброго взял, и то, что он блокноты эти мне отдает, я тоже считаю за добро. Но вернемся, однако, к тому разговору.
– Почему? – снова спросил Глухарь Клаву. Он не слышал своего голоса, а то, наверно, не говорил бы так сурово и невыразительно. – А?
«Не сплю, – написала она. – Поездов боюсь».
Глухарь прочел, замолчал, вглядываясь в окно. Там прошел паровоз – видны были труба, свисток и крыша будки. Из свистка вырывался невидимый пар, вверху он нарождался белой купой. Старик подождал, пока паровоз пройдет, спросил:
– Твой обормот-то где?
Клава отдернула руку от карандаша, будто он был горячим, закусила губу.
– Та-а-а-к, – протянул Глухарь замогильным голосом. – А ты…
Она теребила пальцами грязную паклю, пыталась вытереть мазутное пятно на ладони, не вытерла и уже держалась из последних сил, чтобы не разрыдаться и не броситься куда-нибудь.
– Ты погоди, сядь. – Он выдержал паузу, откашлялся. – Может… ты понесла?
Клава часто сглатывала и почти задыхалась. Глухарь закрыл ладонью лицо, отвернулся, зашелся в кашле. Она со страхом смотрела, как вздувается его широкая спина.
– Копоть это, дочка, – виновато прогудел он. – Копоть выходит. Ты ступай, ступай!..
Куда ступать-то? Ей казалось, что все уже знают про все и начнут теперь судить-рядить. И так на нее глаза пялят с самого лета, когда постылый при всем деповском народе заставил поклониться ему.
Она побрела на край поселка, подальше от станции, от паровозов, лишь бы подальше от паровозов, лишь бы подальше! Пахло мокрыми крышами. Они были аспидными, под цвет мазута, лишь кой-где меж старых тесин бежали зеленые мышки. С вершин тополей сшибало крупный лист, а светлые лужи пузырились под дождем – к вёдру, если верить деревенским приметам. И верно, хляби на небе будто бы разводило.
Клава шла в лес, чтоб наедине покориться слезам. Он начинался сразу же за огородами. Дождь перестал, но подул ветер – и руки стыли. Деревья роняли неслышный лист, понизу пробило закатное солнце. Грело оно слабо, но лес подсыхал, однако, от ветра…
Та самая гора, где была массовка? Клава повернула в испуге назад, всхлипывая и еще больше растравляя слезами нестерпимую жалость к себе. Шла шибко, слезы заливали глаза, и она спотыкалась. Показался поселок. Она с удивлением отметила, что согрелась, а на смену слезам влилось в нее желанное успокоение. Может, оттого, что разделила беду? Глухарь теперь знал, да и Тамарка, верно, поняла. Клава не думала, не гадала, что подруга в тот вечер совсем обыскалась ее.
Началось на первой же неделе ее работы, и все пошло не как у людей. Клаве попала в глаз стружка. Девчонка согнулась у станка, прилепив к лицу грязные ладони, не плакала, только дрожала, будто в ознобе. Он проходил по цеху, увидел, должно быть, первым беду, подхватил Клаву, как маленькую, под коленки и вскинул на плечо. У нее сбилась косынка, растрепалась светлая коса, а он, крича, чтоб давали дорогу, тряско бежал через все депо, ощущая плечом ее мягкий живот и под руками круглые упругие ноги.
Паниковать, однако, не было причины. Горячая стружка вцепилась в веко и ожгла кожу, не затронув глазного яблока. Тогда Клава в первый раз взглянула на него – грязного, как все слесари, особенно грязного в белизне медпункта. Он не заметил робкой благодарности в ее глазах, окинул Клаву нахальным взглядом и, открыв дверь, фыркнул:
– Чего это я тебя сюда пер?
И без того у Клавы все валилось из рук, а после этого случая она совсем потерялась. Станок-то она знала, только очень уж боялась, что ее сразу выгонят, когда увидят, какая она неумеха. Клаве хотелось, чтобы никто даже не замечал ее, а тут вдруг через все депо протащили.
Нет, она никогда не разберется, что происходит вокруг! Все зачем-то орут друг на друга, катают взад-вперед тележки с теми же деталями. Почему-то у батарей весь обед сидят люди в мазутках, курят и плюют на пол. Она прошмыгивала мимо, а они смотрели вслед, и ей казалось, что эти люди видят ее насквозь – знают, что на ней надето и какая она глупая, и даже сны ее угадывают.
А тот парень, что таскал Клаву к медицинской сестре, теперь останавливался у ее станка, заговаривал и в разговоре внезапно, пугающе ржал.
– Проморгалась? – спрашивал он, скаля зубы. – А ну покажь глаз-то! А ну покажь! Проморгалась?
Клаве с самого начала не надо бы обращать на него внимания, однако он прилипал как банный лист.
– Слушай, где ты взяла такие семафоры? – приставал он.
– Что?
– Да глаза! Синие, будто спиртягу подожгли, – нагибаясь, он заглядывал под ее разлетные брови. – Вот я и спрашиваю: откуда ты?
– С Китата.
– Чудеса.
– Какие чудеса? – опять не поняла она.
– Вы же, чалдоны, все с татарами перемешаны!
Был он длиннорукий, зубастый и смелый – никого не боялся. Клава обмирала, когда подходил к ее станку наш добродушный мастер, а этому поругаться – одно удовольствие.
– Ты кто такой? – кричал он. – Мастер? А я рабочий! Понял? И ты еще мне будешь права качать, когда я те сам качну! Почему сетки на станке нету, а? У девки волосы закрутит – всю жизнь будешь платить за уродство такой красоты!..
Сетку поставили, а парень все ходил и надоедливо выспрашивал, проморгалась Клава или нет, будто ему не о чем больше было спросить. Тамарка, худущая ласковая Тамарка, разузнала, что работает он на подъемке гарнитурщиком, зовут его Петькой Спириным, но парень он плохой – срок отбывал за хулиганство.
У Тамарки-то работка была ничего себе. Она затачивала в инструменталке зубила и резцы. Красиво! Сыплются красные или белые искры, а она посредине. По знакомству.
Тамарка снабжала Клаву самыми лучшими, победитовыми сверлами. Она многих уже знала в депо и смеялась над Клавой, которая уверяла, что никогда, наверно, не разберет отдельных людей среди рабочих, потому что все они одинаковые и скучные.
