Повышение однородности и устойчивости крестьянской культуры не означает, что крестьянство представляло собой косный, статичный слой общества. В деревне уже долгое время протекали процессы глубоких изменений, которые значительно ускорились в конце XIX — начале XX в. Возвращение крестьян из городов и с военной службы (на время или навсегда) вызывало появление альтернативных моделей социализации. Более частые личные контакты между жителями города и деревни также способствовали усвоению на селе характерных для городской среды предпочтений и, в меньшей степени, моделей потребления. Рыночная экономика активно прокладывала путь в сельскую местность, внося изменения в деятельность крестьянских хозяйств и в устройство социальных структур общины. Семьи стали малочисленнее: все чаще под одной крышей проживали только муж и жена с детьми, а не сразу несколько поколений, как раньше. Кроме того, принятие решения о браке перестало зависеть исключительно от родителей жениха и невесты. Крестьянская культура не стояла на месте, а развивалась на протяжении времени, вбирая в себя все новые полезные элементы{14}. Базовые структуры и институты общины сохранялись, демонстрируя устойчивость крестьянской культуры и ее способность к адаптации.
Схожие модели изменений наблюдались и в советский период, соседствуя — иногда мирно, иногда нет — с доминирующими моделями и динамикой крестьянских и общинных отношений. Хотя многие каналы взаимодействия между деревней и городом были серьезно нарушены за время революции и Гражданской войны{15}, город и государство продолжали оказывать огромное влияние на деревню. Десятки тысяч крестьян-рабочих возвратились по домам во время Гражданской войны, принеся с собой новые манеры и привычки, не всегда согласовывавшиеся с принятыми в общине. Множество крестьян служило в армии во время Первой мировой и Гражданской войн, и они также вернулись с новыми идеями, которые их соседи иногда не могли принять. Из некоторых подобных групп вышли первые сельские коммунисты и комсомольцы; на первых этапах именно эти «блудные сыновья» стали инициаторами создания колхозов и передела хозяйств. В то же время, хотя большую часть 1920-х гг. коммунистическая партия и пренебрегала деревней, занимаясь промышленностью и внутрипартийными делами, она не оставляла мысль о переделке крестьянства и его уничтожении как отжившей социально-экономической категории. Ускоренное раскрестьянивание должно было превратить всех жителей деревни в пролетариев. Партия, комсомол, рабочие из крестьян, находившиеся дома или вдали от него, бедняки, ветераны Красной армии, сельские корреспонденты (селькоры) — все они как будто сигнализировали о том, что деревня готова принять коммунизм. В рамках политики управления социализацией и внедрения официальной идеологии периодически организовывались различные кампании. Среди них были акции, направленные против религии, на повышение грамотности, кампании по подготовке и проведению выборов, по агитации за вступление в партию и комсомол, по организации бедняков, женщин и всех тех, с чьей помощью государство пыталось навести мосты к деревне и укрепить смычку (союз рабочих и крестьян) в 1920-е гг. Власти удалось сформировать на селе ячейки своих сторонников, которые должны были не только дать толчок переменам, но и внести в крестьянскую общину новый раскол, способствуя появлению новых типов политической идентичности, конфликтующих между собой.
Коллективизации суждено было разрушить большинство таких «культурных мостов», оставив последних сторонников государства, которых и раньше насчитывалось не так много, лицом к лицу с враждебной общиной. Большинство естественных расколов и линий потенциальных конфликтов, рассекавших деревню в обычное время, в период коллективизации отошли на второй план, община сплотилась против общего, и на тот момент смертельного, врага. Во время коллективизации крестьянство во многом действовало как класс, именно такой, каким его описывал Теодор Шанин: «Это социальная сущность с общими экономическими интересами, чья идентичность формируется в ходе конфликтов с другими классами и выражается в типичных моделях восприятия и политического сознания, хотя и находящегося в зачаточном состоянии, но обеспечившего возможность осуществлять коллективные действия, отражающие его интересы»{16}. Если рассматривать крестьянство как класс или как культуру в характерном для Клиффорда Гирца смысле совокупности опыта и поведения, «социально установленных структур значений» или «систем значений», которыми индивиды руководствуются в своих действиях{17}, то оно отчетливо продемонстрировало, насколько существенными были его отличия и отдаленность от большинства остального советского общества.
Подобный взгляд на крестьянство как класс или культуру в чем-то созвучен определению, которое крестьянскому обществу и культуре дает Роберт Редфилд: «тип или класс, имеющий признаки некоторой общности»{18}. Форма, содержание, причины и мотивы сопротивления, оказанного крестьянством коллективизации, во многом были «общими» и демонстрировали его стойкость и сплоченность как социального и культурного класса, а также сходство с восставшими крестьянами из других мест и эпох. Однако классовая природа крестьянства и оказанного им сопротивления объясняет лишь модель его поведения в эти годы, в то время как коллективизация была во многом беспрецедентна по целям, форме и масштабу и временами задавала уникальный контекст, на который крестьянская культура была вынуждена реагировать — противостоять ему и адаптироваться к нему. Безусловно, такие факторы, как религия, этническая принадлежность, пол, класс и возраст, также могли создавать различные практики в рамках крестьянской общности.
В данной работе предпринята попытка установить взаимосвязь между региональными различиями, с одной стороны, и содержанием, формой и аспектами крестьянского сопротивления, с другой. Так, например, можно проследить эволюцию различных форм протеста в разных регионах РСФСР (и некоторых других республик) и сделать ряд выводов о том, как особенности сопротивления в конкретном регионе связаны с его местом в производстве зерновых. Однако более конкретные оценки можно будет дать только после того, как будут открыты архивы бывшего СССР особенно архивы спецслужб. Точно так же в этой книге можно встретить только самый поверхностный анализ влияния этнической принадлежности на крестьянские акции протеста: частично это связано с тем, что в центре внимания в основном оказываются русские, а частично с тем, что этническая принадлежность, судя по всему, играла весьма значимую, иногда ключевую роль в крестьянском сопротивлении и заслуживает рассмотрения в отдельном исследовании. И хотя я стараюсь привлечь внимание читателя к крайне важным тендерным аспектам крестьянского протеста, у меня нет возможности слишком подробно останавливаться на возрастных и классовых факторах. Я иду на риск обобщения, поскольку убеждена, что крестьянское сопротивление эпохи коллективизации имеет ряд общих черт, дающих основания для широкого исследования. В рассматриваемый период — пусть непродолжительный, но чрезвычайно значимый — региональные и прочие различия отходят на второй план по сравнению с борьбой деревни против коллективизации. Не все крестьяне участвовали в сопротивлении — как я покажу далее, некоторое меньшинство действительно выступило на стороне государства, — однако большинство боролось, объединенное общим отношением к власти, неприятием ее политики и методов.
