— Как бы нам потом головы не снесли.
— А мне уже всё равно, — профессор со злостью взмахнул рукой. — Вам ещё нет? Ну да, вы ещё молодой. А я уже хочу примириться с совестью.
Некоторое время они молчали. В кабинет без стука, взволнованная, раскрасневшаяся, ворвалась сестра.
— Вы просили держать вас в курсе насчёт Котиля. Ему стало хуже, пульс двести, давление прыгает!
— Мы сейчас идем, — холодно ответил профессор.
— Ну вот, началось. Я думал, у нас есть время до завтрашнего дня. Получается, что нет. Идите, готовьте всё.
— Иначе он умрёт.
— Вы с ума сошли? Во-первых, он успеет умереть, а во вторых… сами знаете. Какое тут согласие!
— Будет вам распоряжение, черт вас возьми! — вспылил профессор и треснул ладонью по столу. — Идите, человек умирает, а у вас одни распоряжения на уме!
5Выздоровление Котиля произошло удивительно быстро. Не прошло и двух недель, как его отпустили из НИИ, хотя он ещё чувствовал недомогание и боль в поломанной руке. В течение этого времени ему дважды на дом приносили повестку из полиции.
Вика, его жена, недоуменно глядя на повестку, твердила, что он болен и придти не может. «Несите справку» — холодно отвечали ей дважды, и она носила. В третий раз посыльный, раздражённо хмыкнув, произнес:
— Слушайте, он у вас всю жизнь болеть будет? Он настолько болен, что не дойдёт до горотдела?
— Всю жизнь или нет, а человек болен, — изумленно отвечала Вика.
— Вы понимаете, что наше терпение не бесконечно? Понимаете, что он играет с огнём?
— С каким огнём? В каком смысле? Он пострадавший, а вы ещё и…
— Какой пострадавший? Он — обвиняемый в серьёзном преступлении!
— Как обвиняемый?
— А вот так.
— Да в чем его обвиняют? Его избили до полусмерти, заставили нахлебаться всякой дряни!..
— Пусть берет ноги в руки и по повестке явится, когда там написано.
— Он еле ходит, ему плохо…
— Пусть не симулирует.
— Что вы себе позволяете?
— Не придёт, пусть пеняет на себя.
В назначенный день Котиль пошел в горотдел. Несмотря на указанное в повестке время ему пришлось ждать больше часа. Когда он затворил за собой дверь кабинета и присел на скрипнувший стул, обитый отполированным до блеска дерматином, начальник горотдела, майор Мурдяков, недовольно обронил:
— Ну, наконец-то.
— Что значит наконец-то? Я сижу целый час…
— Наконец-то вы явились, гражданин… Котиль. Мы уже хотели за вами опергруппу присылать.
— Какую опергруппу? С какой радости?
— Как с какой? Вы обвиняетесь в преступлении.
— Что вы несёте? Какое преступление? Меня избили…
— А чего же вы ждали? Вы проникли на предприятие с целью осуществить террористический акт, избили двоих охранников, которые хотели вас задержать, и удивляетесь, что они защищались?
— Они не защищались! — Котиль почти кричал, лицо его раскраснелось. — Бардаганов избивал меня деревянным бруском, а потом поломал руку о колено!
— Перестаньте орать. У меня есть заявление охранников, все побои сняты, запротоколированы.
— Их никто не бил!
— Ага, они сами мордами о стены бились. Кроме того, при вас была взрывчатка.
— Какая к чёрту взрывчатка?
— Полтора килограмма в тротиловом эквиваленте.
— Что?
— Где вы её взяли?
— У меня не было никакой взрывчатки, что за бред!
— У кого вы её купили?
— Я…
— Отказываетесь отвечать? Значит, вы изготовили ее сами. Значит, готовились к теракту заранее.
— С ума сойти, — медленно проговорил Котиль, глядя в бегавшие глазки майора. — Сколько тебе заплатил этот урод?
— Выбирайте выражения! — глаза майора метнули искры, он весь напрягся, но затем, успокоившись осознанием собственной власти, снова расслабился. — Положение ваше и так незавидное, а вы ещё на рожон лезете.
Котиль глядел в пол казённого заведения, не зная, что ответить, понимая бесполезность каких бы то ни было доводов. Глубоко вздохнув, он заставил себя сосредоточиться, понимая, что дело принимает серьёзный оборот.
— Вы можете отделаться лёгким испугом, — продолжал майор с рычанием в голосе. — А можете…. — он многозначительно, медленно положил ладонь на какие-то бумаги и постучал по ним крепкими пальцами. — В общем, я не буду тянуть резину. Некогда мне… Вы журналист, грамотный, в смысле… Всё прекрасно понимаете. Мы не дадим делу ход, если вы угомонитесь. Если не станете больше совершать противоправных, я бы сказал даже — антиобщественных поступков. Все документы будут лежать и ждать, когда вы выкинете очередную глупость. Тогда уж не обессудьте. Вам всё понятно?
— Да.
— Ну, наконец-то. Вообще у нас правосудие гуманное — прощать такие преступления. Хорошо, что избитые охранники зла на вас не держат. Скажите спасибо. Люди у нас добрые, хорошие. Вы согласны со мной? Всегда поймут и поддержат, если человек оступился.
Он вещал монотонно, словно убелённый сединами, давно уже равнодушный к своему занятию лектор на кафедре; пальцы его время от времени постукивали по бумаге. Эмоций за пределы начинавшей заплывать жиром маски лица он не выпускал — сказывалась многолетняя привычка.
Котиль почувствовал, что ему стало тяжело дышать. Он сделал глубокий вдох, но воздуха всё равно не хватало. Он замечал за собой такое уже несколько раз с того дня, как его выписали из НИИ, и объяснял это неполным выздоровлением, слабостью после перелома и отравления.
— Что с вами? Вам плохо? — равнодушно спросил майор не для того, чтобы помочь, а для приличия. «Сбросьте его в пропасть», — мог бы велеть таким тоном какой-нибудь всевластный кровавый диктатор.
— Ты что, с перепою? — вёл дальше начальник полиции, изменив тон, почувствовав, что можно уже фамильярно и даже грубо; в голосе его послышалось презрение. — Смотри, вырвет тебя тут, в кабинете. Убирай потом за тобой. Иди, иди на воздух, ты мне больше не нужен.
— Что тебе сказали в полиции? — спросила Вика, гремя на кухне кастрюлями, время от времени помешивая варившуюся кашу. Она была на десять лет моложе Котиля, короткая модная стрижка, ироничная нервная улыбка, уже прочно въевшееся в поведение, в жесты недовольство жизнью. Домашний халат подчеркивал её стройную фигуру.
