— Как поживаешь? — спросила она.
— Нормально, — буркнул я. — Во всяком случае, думаю, лучше, чем ты сейчас, учитывая все обстоятельства.
— У тебя найдется немного свободного времени?
Я помолчал.
— Я сейчас на работе. А почему ты спрашиваешь?
— Просто… Я надеялась, вдруг ты сможешь ненадолго заехать. Хотела перед тобой извиниться, вот и все. Только что узнала, что полиция уже была у тебя. Это просто смехотворно! Не могу поверить, что они допрашивали тебя. У них для этого не было никаких оснований.
— У них для этого были все основания, — перебил ее я. — Это их работа, Карен. И меня это нисколько не задело.
— Что ж, все равно извини. Мне просто хотелось убедиться… хотелось, чтобы ты знал… что это не я натравила их на тебя. Я имею в виду, это не я намекнула им, что ты можешь иметь к этому какое-то отношение.
Слышать ее голос, да еще сейчас — в этом было что-то противоестественное, даже немного сюрреалистическое. Ведь я знал этот голос, как свой собственный, знал, как он звучит, мне были знакомы все оттенки его, каждая его интонация — и тем не менее слышать этот голос было все равно что слушать певицу, лица которой ты никогда не видел. Голос, который звучал сейчас в трубке, казался до боли знакомым — но женщину с таким голосом я не знал. Больше не знал.
— Понимаю, — протянул я.
В трубке повисло молчание. Я откинулся на спинку стул и терпеливо ждал.
— Линкольн?
— Да.
— Э-э-э… я просто не была уверена, что ты еще здесь.
— Я здесь.
Снова пауза. А потом:
— Как бы там ни было, я все равно надеюсь, что ты заедешь — ну, если у тебя найдется пара свободных минут.
— Чтобы ты могла извиниться?
— Ну… да.
— Ты уже извинилась — только что. Спасибо, конечно, но это совсем необязательно.
— Ладно, — пробормотала она. — Что ж… тогда пока, Линкольн.
— Пока, Карен. Удачи.
Она повесила трубку, но я спохватился и стащил с себя наушники только после того, как телефон обиженно запищал.
Не прошло и десяти минут, как он снова зазвонил. Карен!
— Линкольн, послушай, мне действительно нужно с тобой увидеться. Я совершенно вымотана, чувствую себя как выжатый лимон, и вся на нервах. Бросила трубку, потому что мне показалось, что ты сразу ощетинился, как только меня узнал. Впрочем, это как раз понятно. Но мне нужно встретиться с тобой. И к тому же наедине.
— Чтобы просто извиниться? — не утерпел я.
— Линкольн… — Теперь в ее голосе ясно слышались слезы.
Дерьмо! Я откинулся на спинку стула, поднял глаза к потолку и энергично потряс головой. Какого дьявола… скажет мне кто-нибудь, что происходит?!
— Всего двадцать минут, — снова заговорила она, осторожно подбирая слова. Я догадался, что она старается взять себя в руки. — Это… это важно.
— Где?
— Дома.
Дома! Нет, вы слышали? Звучит просто-таки как «в Монтичелло»![4] Как будто речь идет по меньшей мере о поместье.
— Я не знаю, где твой дом, Карен, — терпеливо произнес я.
— Ох, извини… — спохватилась она. — Пеппер Пайк. Офф Шейкер, совсем рядом с загородным клубом. — Она продиктовала мне адрес.
— С загородным клубом, — пробормотал я сквозь зубы. — Ну, конечно, еще бы! — Именно там, на парковке возле клуба произошла наша последняя стычка с Джефферсоном. Однако что-то подсказало мне, что Карен не из тех, кого может растрогать подобная вспышка ностальгии, поэтому я предпочел благоразумно промолчать.
— Ты приедешь?
— Как последний дурак.
— Прости!
— Ничего. Приеду, только попозже.
— Спасибо, Линкольн.
Мы снова распрощались. Пару минут я шепотом проклинал собственную глупость, потом вскочил и направился к двери.
Глава 2
Дом, о котором говорила Карен, производил весьма внушительное впечатление. Подъездная дорожка, которую, похоже, заново мостили каждый год, змейкой вилась среди целой рощицы высоких, аккуратно подстриженных деревьев, а в их тени пряталась лужайка, по своим размерам не уступавшая небольшому аэродрому в Огасте. Попетляв между деревьями, дорожка закладывала крутой вираж, и тут перед вашим взором во всей красе и великолепии появлялся сам дом — типичное поместье плантатора-южанина с легким намеком на колониальный стиль, в который добавили самую чуточку модерна, как будто архитектор стремился отдать дань современной моде. И не знаю, как это ему удалось, но получилось по-настоящему здорово. Много белого камня, много стекла, широкий, но изящный портик, а над ним несколько балконов, из которых, собственно, и состоял второй этаж. За каменной стеной прятался плавательный бассейн и небольшой патио. Сейчас бассейн был затянут брезентом, а в глубине патио красовался сложенный из таких же камней камин.
Чуть в стороне виднелся стилизованный под старинный каретный сарай гараж, в котором без особого труда поместились бы по меньшей мере четыре машины. Я припарковался возле него и немного посидел, пока не поймал себя на мысли, что дожидаюсь, когда кто-нибудь выскочит оттуда и, улыбаясь во весь рот, кинется ко мне, чтобы предложить задать овса моему «рысаку», пока я пройду в дом. Так и не дождавшись, я заглушил двигатель и вышел из машины.
Просторный двор перед домом был пустой и тихий, дом тоже словно вымер. Свернув на выложенную булыжником дорожку, я двинулся к парадной двери. Оказавшись у входа, взялся за латунное кольцо и несколько раз постучал им в тяжелую деревянную дверь. Прошла минута, может, две. Кто-то оставил на крыльце у дверей букет цветов. Я поднял его, повертел перед глазами, потом отыскал карточку. «Примите наше глубокое соболезнование», — прочел я, и ниже подпись: «От Теда и Нэнси». Держа цветы, я еще раз с силой постучал в дверь — звук получился неожиданно глухим и громким. На этот раз дверь открыли.
Вид Карен потряс меня. Нет, конечно, она выглядела сногсшибательно, но дело не в этом — Карен выглядела в точности так же, какой я ее помнил, вернее такой, какой я не хотел ее помнить. Одна-две незнакомые мне морщинки у глаз, мягкие светлые волосы подстрижены и уложены в дорогой парикмахерской, один-два лишних фунта на теле, которое смело могло бы выдержать и десять, нисколько не утратив своей привлекательности, но — проклятье! — передо мной стояла та же самая Карен, которой когда-то теплым апрельским вечером я признался в любви и которая пообещала стать моей женой. И это почему-то было мне неприятно. Неприятно, что она совсем не изменилась.
На ней были свободные белые брюки и блузка без рукавов, босые ноги, никаких украшений. Гибкое, упругое, тренированное тело. Я смотрел на нее, и внезапно перед моим внутренним взором пронеслось то, чего я не мог видеть своими глазами и о чем мог только догадываться, думая о ней: званые обеды, во время которых приятели Джефферсона, все, как один, жирные, отвратительные толстосумы, бесстыдно разглядывали его новый «трофей», украдкой пуская слюни и сгорая от зависти при виде его молодой жены; наглую, самодовольную ухмылку на лице самого Джефферсона, когда они с Карен случайно сталкивались с одной из его постаревших, обрюзгших бывших жен.
