Но все-таки некий бледный образ мне удалось поймать.
Да, конечно, Воскресенский лес – весенний.
И, приближаясь к нему в октябре, я это понимал особенно ясно.
Еще издали увидел среди выбеленных солнцем и дождями трав черные столбы и одинокую яблоню – все, что осталось от последнего воскресенского двора. Здесь жила старуха, которую мы называли на индейский или еще какой-то заморский манер Я-Передумала. Примерно с середины девяностых годов в Воскресенске остался последний жилой дом. Обитала в нем одна старая женщина. К ней, к ее избе, тянулись провода через Арефинские холмы от деревни Труханово и здесь заканчивались. По весне можно было видеть, как пожилой мужик в светлой рубахе пашет огород. Конь был из Труханова, возможно, и пахарь оттуда же, если не родственник, сын. Как-то на дороге мы повстречали эту старуху; задыхаясь от торопливой ходьбы, она спросила, не видали мы коня. Мы ответили, нет. «Ну, сбёг в Труханово!» – горестно воскликнула она и заковыляла дальше.
Она, конечно, не признала в нас путников, что постучались в ее дверь ненастным летним вечером. Давно это было, лет пятнадцать назад. А мы-то этот вечер и день хорошо помнили и звали старуху Я-Передумала.
Это был второй день похода после моей службы. Можно сказать, тоже первый поход. И почти по тому же маршруту, что и тот, o котором я уже рассказывал, только теперь шагали мы в противоположном направлении, со стороны Доброминских лесов. Доехали до одного полустанка на пригородном поезде и пошли. Вдвоем с Вовкой, третий наш товарищ еще служил в Даурской степи.
Я рассказывал о пыльном Газни и, честно говоря, не мог очнуться. Реальность берез слепила глаза. Днепровский ветер был густ и мягок, насыщен духом цветущих трав, воды, болот и солнцепеков. В Газни дули другие ветра. Казалось, меня пинком вышибли откуда-то из вертолета, как во сне, и я погрузился в фантастические травы. Иногда мелькала мысль, что мы как-то странно убегаем: неторопливо, сбрасывая рюкзаки в тени зеленых деревьев, усаживаясь на траву и закуривая. Курил я много и взахлеб. И рассматривал листву. Она была удивительно разнообразной – множество оттенков зеленого. Зеленый цвет здесь царил. И его питали щедрые воды. Воды вокруг было много. Справа мощно струился Днепр в песчаных и глиняных берегах, среди ивовых валов, дорогу нам пересекала речка Вопь, на ней мы и заночевали, выпили вина. Сидели допоздна у воды, жгли костер, поглядывали на звезды. Да вот, и костер можно было разводить, не таясь. На Вопи крякали утки.
А на следующий день к полудню небо заволокло, и посыпался мелкий сперва дождь, мы не останавливались, думая успеть дойти до Воскресенского леса; повстречали хлебовоза, он ехал от Белкина, пожилой мужик в брезентовом плаще на телеге с маленькой будочкой, в которой и хранился хлеб. Вовка вспомнил рассказ тетки Кати из Долгомостья о таком же хлебовозе, дорогу которому заступили кабаны, и он откупался от них буханками, а скорее всего, пропил и свалил вину на диких животных. Дождь усиливался, но было тепло, и мы шагали по пустынной дороге, не останавливаясь. А вскоре нас лупцевал настоящий ливень, тучи с грохотаньем рвали молнии. Слева и справа расстилались поля, засеянные рожью, овсом, – негде поставить палатку, и мы упорно шли дальше. Уже приуныли. И вдруг увидели зайца. Серый кувыркался, съезжал по глине ухабов, шлепал в воде лапами, явно веселился, и гроза ему нипочем. Мы рассмеялись. Заяц нас не слышал… но уловил порыв ветра и ударил прямо по дороге, мелькая «зеркальцем» и светлыми лапами.
Когда мы дошагали до Воскресенска, нам уже было не до смеха: насквозь мокрые, голодные и порядком озябшие. Вечерело, а дождь не прекращался. От усталости нас шатало. Рюкзаки с вещами тоже промокли, палатку я не упаковал в целлофановый мешок, позабыл походные привычки, а Вовка понадеялся на меня. И весь мир вокруг плавал в воде. Это уже не радовало. Тут мы и решили постучаться в какую-нибудь избу воскресенскую. Подошли к плетню, во дворе лаяла собака. Нас заметили. На крыльцо вышла, но сразу же спряталась от дождя пожилая женщина. «Чего вам?!» – крикнула. Мы ответили, что хотим вот дождь переждать. Никогда в жизни мы не просились на постой, только читали об этом в книжках. «Дождь, – ответила она. – Так я с удовольствием бы, но негде! Дети из города приехали». Мы сказали ей, что готовы и где-нибудь в сарае или на сеновале посидеть. «Как же это в сарае?! – крикнула она и перевязала платок, затянула потуже. – Вы в крайнюю хату ходи́те! Там есть место!»
И мы пошлепали дальше в ртутных лужах и косых полосах дождя. В окнах крайней избы уже зажгли свет. Та женщина, у которой мы просились, не утерпела и пошла за нами следом, накинув плащом кусок целлофана. Здесь мы смогли подойти прямо к крыльцу и постучать в дверь. Через некоторое время дверь открыла такая же пожилая женщина. Это сейчас они вспоминаются мне пожилыми, а тогда казались нам старухами. Мы повторили нашу просьбу. Хозяйка тут же ответила, что у нее не будет места, из города приедут гости. «Ну, какие гости! – крикнула первая женщина. – В такую-то погоду!» Та ответила: «А к тебе ж пришли». – «Ну, так с утра успели. А сейчас переть пуды глины на ногах. Не пойдут». Вторая возразила, что, может, в городе не было дождя. Первая отвечала, что дети с Арефинского холма видели – до самого горизонта тучи. Разговор этот происходил под треск и дробь дождя по целлофану и крыше избы. Мы стояли понурые и мокрые как цуцики. «Ну, ты видишь, замокли», – сказала первая. Вторая остро глянула на нас: «Вижу. Пущу… а у них ножики». Мы из последних сил рассмеялись. «Нет, правда, время-то какое», – сказала хозяйка крайней избы воскресенской. «Да видно ж… ребят», – сказала первая. «А кто их знает!» Мы сказали, что переждать дождь согласны хоть на дровах. Но она продолжала сомневаться и рассуждать.
И Вовка не выдержал, махнул рукой: «Ааа!» Повернулся и пошел прочь. Побрел и я следом. Первая воскликнула, что не к добру турнуть странников! И тогда хозяйка крайней избы закричала нам в спины: «Я ПЕ-РЕ-ДУ-МАЛА! Слышьте! Ходите ко мне! Ходите!»
Но мы не поворачивали. Так и шли краем леса на взгорок. А она еще раза два повторила, что ПЕ-РЕ-ДУ-МАЛА, да было поздно. Солдаты пути, как Христофор Колумб, не передумывают и находят свою Америку.
Когда мы поднялись на первый Арефинский холм, то почувствовали себя суворовцами на Альпах.
На второй Арефинский холм мы карабкались, как пленные. Пальцы немели от холода. Мы спотыкались, волоча на кедах кандалы из глины. В кромешной тьме вышли на железную дорогу. И у Вовки начались галлюцинации. Он увидел дядьку, погибшего под поездом. Я воспринимал все тупо, сквозь стопудовую усталость. Шли мы уже часов пятнадцать, одолели не один десяток километров. Таких марш-бросков не было у меня и в армии. Повезло служить в артиллерии, а не в пехоте или разведке. Хотя на пересылке меня заметил один «покупатель», старший лейтенант разведроты из Кабула, узнав, что я бывший лесник, пообещал взять к себе, но потом он куда-то запропастился, и я полетел в Газни. В разведроте служил мой друг Андрей, с заданий он возвращался с почерневшим осунувшимся лицом, воевать на горах – тяжкое бремя. На себе разведчики таскали рюкзаки с едой, боеприпасами, лежали в камнях в засадах, штурмовали вершины, входили в кишлаки. После рейдов Андрей лечил мозоли. Мои афганские дороги были другими, одолевал я их на броне.
