— На причастии? — говорит.
— Угу, — отвечаю.
— Так вы хорошие мальчики? — говорит.
— Угу, — отвечает Джорди.
— Вы наших родителей знаете, мисс Дунан, — говорю.
Она как вперится в меня застывшим взглядом!
— Вижу в тебе матушкино лицо, — говорит мне.
Дверь пошире приоткрыла, высунула костлявую руку. Другой рукой оттянула цветастый рукав, показывает куда-то ниже локтя.
— Мама твоя до меня однажды вот тут дотронулась, — говорит. — И сказала: «Ну-ну, Мэри. Ну-ну. Не переживай». Я пальцы как сейчас чувствую. — И погладила кожу, припоминая.
— А он дома? — спросил Джорди.
Она глаза сузила. Таращится сквозь нас в пустое небо. И говорит:
— Как сейчас ее голос слышу: «Ну-ну, Мэри». Так и сказала. По-матерински.
Дотронулась до моей щеки. Я дернулся.
— А вы знаете, что ко мне прислали мальчика? — спрашивает.
— Угу, — отвечает Джорди. — Мы к нему и пришли, миссус.
— К нему?
— Угу, миссус.
Перекрестилась.
— Вас нарочно послали сюда, — говорит.
— Может, мы с ним подружимся, — говорит Джорди.
Она открыла дверь еще шире.
— Может, вы ему и кстати, — говорит.
Джорди пихнул меня локтем, шагнул внутрь.
— Тут святая вода, — говорит Дурка. — Перекреститесь и входите.
Мы обмакнули пальцы в миску, стоящую на столе у двери. Дурка проследила, как мы крестимся. Мы переглянулись, закатили глаза и пошли за ней по узкому коридору. По стенам летали пыльные гипсовые ангелы. Висела здоровенная старинная картина: Иисус в терновом венце, кожа на голове исколота, грудь разъята и видать огромное святое сердце. Пахло мочой, было холодно, а пол — голые доски.
— Он должен был стать священником, — говорит Дурка.
— Мы знаем, — отвечаю.
— У него от рождения святое сердце.
Джорди смех разобрал, но он сдержался, затрясся только.
— Это моя двоюродная прапрапрабабка Энни, — говорит Дурка.
Показывает на стену, а там древняя фотография какой-то крошечной размазанной тетки — стоит у крошечного замурзанного коттеджа и курит трубку.
— Это в Коннемаре, — говорит Дурковатая Мэри. — Энни все свои дни до последнего проводила на этом болотце.
— Да ну? — фыркнул Джорди.
— Как Бог свят. — Она подняла глаза к потолку. — И уж если кого и взяли на небо, так это ее.
На кухонном столе стоял помятый алюминиевый чайник и две кружки. Тут же буханка, шмат маргарина, банка с вареньем — в ней торчал нож. Открытый молитвенник. Статуя Богородицы вырисовывалась на фоне окна. В садике снаружи трава и сорняки вымахали по колено, в них была протоптана тропка к черному сараю.
— Он дома? — спрашиваю.
— Нет, — отвечает. — Не дома. Он за своей богоугодной работой.
Открыла дверь. Здоровая ворона как каркнет, а потом полетела в другой сад. Где-то заходился криком младенец.
— Здесь подождите, — велела Дурка.
И скрылась в сарае.
Мы с Джорди прыснули.
— Охренеть, — говорю. — Давай-ка сматывать, а то влипнем.
Мы снова прыснули.
Она открыла двери сарая. Внутрь столбом вливался солнечный свет. Мы увидели Стивена — он повернулся к Дурковатой Мэри, потом уставился на нас. Тут Дурковатая Мэри вышла обратно. Подняла руки нам навстречу.
— Эй! — зовет. — Эй! Он говорит — заходите.
Мы — ни с места.
— Заходите! — кричит.
— Чтоб я сдох, — шепчу.
— Давай, дружище, — говорит Джорди.
6
Глядим — он сидит на скамейке, в руке нож. И режет что-то из куска дерева — из отломанной ветки. Рука уже есть, нога, скоро и лицо будет. На рукавах у него, на скамье и на полу стружки. В снопе света, который вливается в окошко на наклонной крыше, пляшут пылинки. В углах сарая полная тьма.
— Я это для священника делаю, — говорит Стивен Роуз.
— Для отца О’Махони, — говорю.
— Да. Для него. Он сказал, праздные руки доводят до греха, поэтому мне нужно что-то ими делать. Смотрите, — и показывает еще на одну скамью.
На ней тоже фигурки, вырезанные из узловатых, корявых кусков дерева: кто прихрамывает, кто к земле клонится, кто гнется пополам.
— Эти никуда не годятся, — говорит. — И эта тоже.
Показывает на грубо сработанную фигурку из глины.
Тело фигурки крошится. Рука и нога уже отвалились. Он ткнул в фигурку, отпала и вторая нога.
— Видите? — говорит. — Мне глина нужна. А тут нормальной не достать.
И вдруг протянул руку и быстро так коснулся моей щеки. Я вздрогнул.
— Вот какой должна быть глина, — говорит. — Словно живая плоть. Словно живое тело. А тут — смотрите.
Толкнул фигурку, она рассыпалась на частички и пыль.
— Видите? — говорит.
Взял двумя руками одну из деревянных фигурок, легко, одним разом переломил.
— Видите?
Повернулся, уставился на Дурку.
— Видишь? — говорит ей. — Говорил я тебе, тетя Мэри: ничего тут хорошего нет.
Она ушла в дом, смотрит на нас в кухонное окно. А он пнул дверь сарая, чтоб закрылась.
— Чокнутая она, — говорит. — Это апостолы. Ему они для школы нужны или еще для чего-то такого. А выходит дрянь.
Воткнул нож глубоко в скамейку. Дунул на оседающую пыль, она заплясала, засверкала в луче света.
— Вот мы из чего сделаны, — говорит. — Пыль. Поэтому глина подходит лучше всего. Дерево было живым, а теперь мертвое. А как можно то, что уже мертвое, превратить обратно в живое?
— Без понятия, — отвечаю.
— Никак. Нужно опять начинать с самого начала, с того, что никогда и ничем не было.
Мы с Джорди переглянулись.
— Бог ведь так и сделал, — говорит Стивен.
Смотрит на меня. Я попытался смахнуть пыль, которую он оставил у меня на левой щеке.
— Спичка есть? — спрашивает Стивен.
Джорди вытащил коробок из кармана, потряс. Стивен взял. Пинком распахнул дверь. Набрал горсть стружек, бросил снаружи на землю. Чиркнул спичкой, поджег стружки, положил апостолов сверху. Мы с Джорди стоим, чуть ли не прижавшись друг к другу, и смотрим, как разгорается огонь. Стивен сел рядом с ним на корточки, греет руки.
— Видите, — говорит. — Вот так все просто.
