Джоэл наблюдал за мной: вероятно, мое лицо больше выдавало мои чувства, чем лицо Криса. Когда наши глаза встретились, он быстро отвел взгляд и жестом пригласил нас следовать за ним. Он показал нам все великолепные комнаты первого этажа, но я следовала за ним скованно и молча, а все вопросы задавал Крис. Наконец, мы устроились в одной из гостиных, и Джоэл начал рассказывать о себе.
Перед этим он по пути довольно надолго задержался в огромной кухне, чтобы собрать нам завтрак. Отказавшись от помощи Криса, он появился с подносом, на котором был чай и сэндвичи со всякими деликатесами. У меня был плохой аппетит, но Крис, как и следовало ожидать, проголодался и быстро расправился с шестью тонкими сэндвичами, затем принялся за остальные, когда Джоэл налил ему вторую чашку чая. Я съела только маленький безвкусный сэндвич и отпила два глотка чая, очень крепкого и горячего, а потом стала ждать, когда Джоэл начнет свой рассказ.
Его голос был слаб и надтреснут, с какими-то хрипами, как будто он простудился и ему трудно говорить. Однако скоро я перестала это замечать, так как он стал рассказывать о том, что я давно хотела узнать: о наших бабушке и дедушке, о нашей матери и ее детстве. Очень скоро мне стало ясно, что Джоэл не любил своего отца, и только тогда я почувствовала расположение к нему.
— Вы называли вашего отца по имени? — я задала первый вопрос с тех пор, как он начал свое повествование. Мой голос прозвучал, как испуганный шепот, как будто Малькольм был где-то поблизости и мог нас услышать.
Его тонкие губы задвигались и сложились в некое подобие улыбки:
— Конечно. Мой брат Мал был на четыре года старше меня, и мы оба всегда обращались к отцу только по имени. Мы не считали это дерзостью. Называть его «папа» было как-то нелепо. Слово «папа» подразумевает теплые родственные отношения, которых у нас не было, да никто и не хотел их. Отцом мы тоже не могли его называть, так как настоящим отцом он никогда нам не был. Конечно, разговаривая с ним, мы называли его отцом. Если говорить правду, мы старались, чтобы он не видел и не слышал нас. Мы исчезали, когда он появлялся дома. У него было два офиса: один, главный, в городе, где он находился большую часть времени и откуда руководил всеми делами, второй — здесь, в этом доме. Он всегда работал. В офисе он восседал за массивным письменным столом, который отделял его от нас, как барьер. Даже находясь дома, он был отделен ото всех и неприступен. Он всегда был занят, всегда сам подходил к телефону в офисе, поэтому мы ничего не знали о его делах. Даже с матерью он редко разговаривал. По-моему, она принимала это, как должное. Изредка мы видели, как он держал на коленях нашу маленькую сестричку. Спрятавшись, мы со странной тоской наблюдали за ними.
Позднее, вспоминая наше детство, мы удивлялись, почему мы завидовали Коррин, ведь ее наказывали так же жестоко, как и нас. Однако мы видели, что отец всегда раскаивался, когда ему приходилось наказать ее. После оскорбления, порки или запирания на чердаке, а последнее было его любимым способом наказания, он приносил Коррин какой-нибудь дорогой подарок: драгоценности, куклу или игрушку. У нее было все, что может пожелать маленькая девочка, но если ей случалось в чем-нибудь провиниться, самая любимая ее вещь отбиралась и передавалась в церковь, которую он посещал. Она плакала и старалась вымолить прощение у него, но он так же легко от нее отворачивался, как в другое время легко шел навстречу ее желаниям.
Когда Мал или я пытались выпросить у него утешительные подарки после наказания, он поворачивался к нам спиной и приказывал нам быть мужчинами, а не детьми. Мы думали, что ваша мама знает какой-то cnocoб заставить отца сделать все, что она пожелает. Мы не знали, как приласкаться к нему, притвориться послушными, чем смягчить его сердце.
Закрыв глаза, я представила мать ребенком, бегающим по этому великолепному, но недоброму дому, приученную к расточительности и достатку… Поэтому, когда она вышла замуж за нашего отца, получавшего скромное жалование, ей не приходило в голову ограничивать свои расходы.
Я сидела с широко раскрытыми глазами, а Джоэл продолжал:
— Коррин и наша мать не любили друг друга. Когда мы подросли, то поняли, что мать просто завидовала красоте своей дочери и ее умению очаровывать мужчин. Коррин в самом деле была необыкновенно хороша. Даже мы, братья, чувствовали силу ее женских чар.
Джоэл сложил на коленях свои худые бледные руки. Его руки были узловаты, утолщены в суставах, но почему-то все еще казались элегантными то ли потому, что их движения были грациозны, то ли потому, что они были так бледны.
— Посмотрите на все это великолепие и красоту и представьте семью измученных людей, каждый из которых мечтал освободиться от цепей, в которых нас держал Малькольм. Даже наша мать, которая унаследовала состояние своих родителей, была под строгим контролем.
Мал убегал от банковских дел, которые он ненавидел и которыми его заставлял заниматься Малькольм, вскакивал на мотоцикл и уносился в горы, где отсиживался в хижине, которую мы с ним построили. Иногда мы приглашали туда наших подружек, и все, чем мы там занимались, ни за что не было бы одобрено нашим отцом, но мы таким образом как бы бросали вызов его абсолютной власти над нами.
Однажды летним днем случилось ужасное — Мал сорвался в пропасть; спасатели подняли оттуда его тело.
Ему был только двадцать один год, мне было семнадцать. Мне казалось, я сам наполовину мертв, так пусто и одиноко мне стало без брата. Отец подошел ко мне после похорон Мала и сказал, что я должен занять место старшего брата в одном из банков и изучить финансовое дело. С таким же успехом он мог приказать мне отсечь себе руки и ноги. Я сбежал той же ночью.
Казалось, весь огромный дом ждал, затаив дыхание, тихо-тихо. Даже буря снаружи тоже как будто затаилась, хотя мельком взглянув в окно, я увидела, что тяжелые свинцово-серые тучи еще больше вспучились и разбухли. Мы с Крисом сидели на изящной софе, и я чуть придвинулась к нему. Сидевший напротив нас в кресле Джоэл замолчал, как бы собирая свои меланхолические воспоминания, мы не торопили его.
— Куда же вы отправились? — спросил Крис, откинувшись на софе и скрестив ноги. Его рука дотронулась до моей. — Ведь очень трудно семнадцатилетнему парню жить самостоятельно…
Джоэл вернулся к действительности, как бы с трудом отыскав себя в ненавистном мире своего детства.
— Да, было нелегко. Я ведь ничего не умел. Но у меня был музыкальный талант. Я устроился матросом на грузовое судно, чтобы добраться до Франции. Первый раз в жизни я заработал мозоли на руках. Потом во Франции я нашел работу в ночном клубе и зарабатывал несколько франков в неделю. Скоро я устал от многочасовой работы и двинулся в Швейцарию, решив повидать мир и никогда не возвращаться домой. Я снова нашел работу музыканта в ночном клубе при маленькой швейцарской гостинице близ границы с Италией и вскоре стал ходить в горы с группами лыжников. Я проводил на лыжах почти все свое свободное время, а летом ходил в пешие экскурсии или ездил на велосипеде. Однажды друзья пригласили меня принять участие в одном довольно рискованном предприятии — они хотели совершить скоростной спуск с очень высокой вершины. Мне тогда было около девятнадцати лет. Четверо других участников спуска шли спереди, смеялись и подшучивали друг над другом и не заметили, как я оступился и сорвался вниз головой в глубокую трещину во льду. При падении я сломал себе ногу. Полтора дня я пролежал там, почти без сознания, пока двое монахов, проезжавших мимо на ослах, не услышали мои слабые крики. Они сумели достать меня из расщелины; каким образом, я не помню, так как был в полубеспамятстве от голода и боли. Я пришел в себя в монастыре и увидел над собой добрые, улыбающиеся лица. Этот монастырь был в Итальянской части Альп, а я ни слова не знал по-итальянски. Они учили меня своей латыни, пока не срослась моя нога. Потом они заметили, что у меня есть некоторые способности к рисованию, и попросили меня помочь им расписать стены и проиллюстрировать рукописи религиозного содержания. Иногда я играл на их органе. К тому времени, когда моя нога зажила настолько, что я смог ходить, я понял, что мне нравится спокойная монастырская жизнь, занятия живописью, игра на органе во время утренних и вечерних служб, размеренное чередование молитв и трудов, монашеское самоотречение. Я остался с ними и в конце концов стал одним из них. В этом монастыре, высоко в горах, я, наконец, обрел душевный покой.
