Я молила Бога, чтобы это был мальчик, похожий или на моего Кристофера, или на моего Джори; и еще более я молила, чтобы когда-нибудь Барт встретил бы женщину, с которой был счастлив. И только тогда я поняла, что Тони, в сущности, была права: он искал женщину, похожую на меня, но только без моих способностей, наделенную, однако, моей силой. Но он не найдет такую, в особенности, пока я жива, и он ориентируется на живую модель.
— И еще, мама: я выиграл первый приз на выставке акварелей, — продолжал Джори, — так что я на пути ко второй своей карьере…
— Так это предсказывал твой отец, — отвечала я.
И все это я вспоминала, и счастье наполняло мое сердце, пока я поднималась по винтовой лестнице, ведущей вверх.
Ночью я услышала в звуках ветра свое имя, и поняла, что Господь дает мне знак: настал мой час. Ветер дул с гор. Я проснулась, четко зная, что мне делать.
И вот я снова была в этой сумрачной холодной комнате, без мебели, без ковров на полу, кукольный домик, который, правда, был не так хорош, как тот, давнишний. Я открыла потайную узкую дверь и начала свой подъем: все выше, выше, выше, по узкой пыльной лестнице… Я начала свой путь на чердак.
Путь, на котором я нашла своего Кристофера… Снова наверх…
ЭПИЛОГ
Маму нашел на чердаке Тревор. Она сидела в нише, которая могла раньше, очевидно, служить окном, окном той самой школьной комнаты, которую так часто она упоминала в своих воспоминаниях.
Ее прекрасные длинные волосы были распущены, свободно лежали по плечам. Глаза ее были раскрыты и глядели, как он сказал, в небо.
Он начал рассказывать мне, как она сидела, и я позвал к себе Тони, чтобы она слышала тоже. Прискорбно, что Барт был в это время в турне, иначе бы он прилетел из любой точки мира, услышав, что нужен ей.
— Она не замечала времени, — рассказывал Тревор, — поэтому, наверное, сидела там много дней. Сидела такая задумчивая, будто думала над смыслом своей жизни. Но какая грусть в глазах… у меня было разорвалось сердце, когда я ее увидел. Я искал — и неожиданно нашел другую, позабытую лестницу наверх, что была за закрытой дверью. Я зашел и огляделся. Меня первым делом удивило, что она, видимо, украшала чердак бумажными цветами перед своей смертью…
Я захлебнулся слезами. Слезами запоздалого сожаления, что не смог внушить ей нужности ее жизни, ее необходимости для нас.
Тревор продолжал:
— Теперь я скажу вам нечто совсем странное, сэр. Ваша мать выглядела там такой молодой, тоненькой, хрупкой — и ее лицо даже после смерти выражало счастье.
Тревор сказал, что, кроме бумажных цветов, он нашел там на стене странные бумажные игрушки: оранжевую улитку и красного червяка.
Мама написала предсмертную записку, которую нашли крепко зажатой у нее в руке.
«Есть в небесах сад, который ждет меня. Это сад, который мы с Крисом выдумали себе давным-давно, когда лежали вдвоем на жесткой черной крыше и смотрели на солнце днем и на звезды — ночью.
Теперь он — там, и лишь ветер доносит до меня его голос, шепчущий мне, что там, в небесах, растет пурпурная трава…
Они все там — и ждут лишь меня.
Поэтому простите мне, что я устала… слишком устала, чтобы жить. Я долго жила, и могу сказать, что в моей жизни всего было поровну: и горя, и счастья. Может быть, кому-то покажется по-иному. Я люблю вас всех. Я люблю Дэррена и Дайдр, я желаю им счастья всю их жизнь. Я желаю счастья твоему будущему ребенку, Джори.
История Доллангенджеров завершена.
Вы найдете мою последнюю рукопись после моей смерти: делайте с ней что хотите.
Так мне было предначертано. Мне некуда больше стремиться, кроме как туда. Никто не нуждается во мне более, чем Крис.
Но никогда не думайте, что я не достигла в жизни желаемого.
Может быть, я не стала прима-балериной, которой хотела стать. Не была я и образцовой женой, и матерью. Но мне, по крайней мере, удалось убедить одного человека, что у него был превосходный отец.
И твое раскаяние не было слишком поздним, Барт.
Попросить прощения никогда не поздно.
Никогда не поздно».
