Он не сразу открыл для себя настоящего Бунина, в молодости бредил «Тёмными аллеями», даже пытался писать под него, заворожённый музыкой бунинской речи: «…снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре». Через много лет ему открылась «Деревня», и совсем уже недавно — «Жизнь Арсеньева», и он влюбился снова, отчаянной поздней любовью, стал искать и читать всё про мастера, особенно катаевское, и попался ему, наконец, этот сборник «Великий дурман», поразивший Лузгина глубиной и силой не иссякавшей с годами сталенеющей бунинской ненависти. О, как беспощадно рисовал он трёх вальяжных ревматросов в каталажке — широкогрудых, с бычьими шеями, тасующих разбухшую, атласную от грязи колоду белыми от безделья руками, и солдат, жадно щёлкающих семечки и внимающих с острыми глазами всё как будто одной и той же лохматой фигуре, махающей короткими руками на эстраде вдалеке… А вот Лузгин так ненавидеть не умел — наверно, потому, что и не умел любить по-бунински. Что ж делать, если большинство живущих способны только на короткий бунт и долгое тупое равнодушие.
Но в дорогу с собой он решил взять не «Дурман», а «Жизнь Арсеньева»; он ехал не за тем, чтоб ненавидеть.
2
В стёганом пуховике Лувгину было жарко. Он сидел, расстегнувшись, на рваной автомобильной покрышке в кювете у моста через реку Пышму. С блокпоста у выезда на мост его прогнали, но разрешили посидеть в кювете угрюмовялые контрактники в замызганном хэбэ. Как по заказу, утром включилось бабье лето, без ветра и без облаков, и жёлтая трава быстро высыхала и уже хрустела под ногами, когда Лузгин время от времени вставал с покрышки и разминал ноги, заглядывая вдаль, за поворот, откуда должна была появиться колонна.
Он не любил опаздывать и уже с утра начал выбираться из города, что было совсем не просто по причине строгого лимита на бензин. Вначале он доехал на автобусе до поворота к моторному заводу — общественный транспорт при «варягах» работал как часы, с шести утра до двенадцати ночи, — здесь был первый блокпост, у него проверили документы и даже подвезли на «бронике» до следующего блокпоста в посёлке Боровое (солдаты ехали меняться), а вот в Боровом он застрял на два часа — никак не случалось попутки, проехал только эсфоровский патруль на восьмиколёсном русском бэтээре, но ооновцы летели как угорелые, и Лузгин не стал им махать; солдаты же на блокпосту и вовсе «голубых» не замечали, словно промчавшийся мимо белый «броник» был из другой, нездешней жизни. «За пивом поехали», — сказал Лузгин солдатику, в тот момент стрелявшему у него сигарету, но парень только дёрнул плечом, не оценив лузгинской попытки примазаться к автоматно-хэбэшному братству поста. Кому он был нужен, старый толстеющий дядька в бордовом пуховике и жёлтых резиновых сапогах с отворотами из грязно-белого искусственного меха, вся польза в нём и интерес — пачка «Примы» с фильтром… «Я две возьму», — сказал солдатик без вопроса. Но именно он тормознул Лузгину гражданский «КамАЗ» с брезентушкой, который вёз в посёлок Вин-зили какие-то доски и ящики. От поворота на Винзили до пышминского моста было уж совсем рукой подать.
И как всегда бывает: смотришь-смотришь, и всё нет и нет, а отвлечёшься на минутку, поднимаешь голову, и — вот оно: бээмпэшка с тоненьким стволом, торчащим из приплюснутой башни — или просто «пешка» в разговоре, — а за ней четыреста шестьдесят девятый «уазик», он же «козёл», за ним старые колёсные «броники» по кличке «гробы», десять штук, «гроб» за «гробом», потом два бортовых «Урала» и замыкающая «пешка» с российским флагом на гибкой антенне. Лузгин ещё подумал: а почему флаг сзади? Колонна шла не левой полосой, а прямо посередине широкого дорожного полотна, и в этом были право и уверенность, что сразу понравилось Лузгину: вот так и надо ездить по своим дорогам, никому их не уступая и ничего на свете не боясь.
Начальник блокпоста, сержант-контрактник в распахнутом бушлате, вышел из бетонного укрытия на дорогу и махнул рукой своим солдатам. Два «броника», перегораживавшие дорогу так, что между ними можно было проехать только медленным зигзагом, взревели моторами и стали расползаться. Колонна встала, рыча и урча, — железная, надёжная, с хищными скосами корпусов, зоркой поворотливостью башен, вся в живых дымках выхлопных газов. Из «уазика» на ту сторону дороги вышел военный, обогнул машину и направился к сержанту, поправляя на голове форменную кепку с длинным козырьком. Лузгин взобрался на дорогу из кювета и тоже двинулся к сержанту, но был остановлен властным выбросом ладони и обиженно замер шагах в десяти, наблюдая, как вояки что-то бормочут друг другу, время от времени тыча кулаками с оттопыренными большими пальцами куда-то за спину каждый себе. Затем военный из колонны хлопнул сержанта по плечу и быстро пошёл к Лузгину, на ходу протягивая руку.
— Документы давайте.
— Пожалуйста, — сказал Лузгин, и отвечая на приказ, и одновременно давая понять солдафону в погонах старлея, что у нормальных людей эта фраза звучала бы так: «Документы, пожалуйста». Старлей был молодым, лет двадцати пяти, не старше, сложения и роста очень среднего, скуластый, с тонкими и бледными губами. Пока он разворачивал и читал бумаги, Лузгин разглядывал его с растущей неприязнью, подмечая в одежде и облике старлея всё новые и новые раздражающие мелочи.
Внезапно старлей хмыкнул, приподнял белёсые брови и пристально взглянул на Лузгина.
— Вот это да, — весело сказал старлей. — Так я вас знаю, Владимир Васильевич.
— А я вас нет, — высокомерно процедил Лузгин.
— Мне же никто ничё не объяснил, сказали просто: заберёшь корреспондента. Как интересно! — Старлей па-цански улыбнулся, зажал бумаги в левой руке, а правую протянул Лузгину, напружинив ладонь. — Елагин Алексей. Мой отец работал с вами на телевидении, помните?
— Естественно, помню, — уверенно бросил Лузгин. Знать не знал он на студии никакого Елагина. — Здравствуйте, товарищ старший лейтенант.
— Ой, здравствуйте, конечно! Извините, что так…
— Да ладно вам… — Лузгин поддёрнул на плече ремень походной сумки. — Куда прикажете?
— За мной, пожалуйста, — уже армейским голосом проговорил Елагин.
Когда их обстреляли час спустя, Лузгин уже вовсю освоился в машине, бодро рассказывал гадости про сладкое житье эсфоровцев и ретранслировал свежие сплетни из канцелярии генерал-губернатора. Сплетни и гадости особенно нравились сидевшему рядом с Лузгиным на заднем сиденье «козла» младшему лейтенанту Коле Воропаеву, заместителю комроты, здоровому парню с квадратным мясистым лицом. Он скалил белые крупные зубы и всё повторял: «Вот же суки!» — и уже говорил Лузгину: — «Ты, Василич». Комроты Елагин сидел впереди и на рассказы реагировал подрагиванием круглого затылка. Усатый ефрейтор за рулём контролировал дорогу и изредка поглядывал на Лузгина через широкое зеркало заднего обзора. Звали ефрейтора Сашей, он был из разорившихся таксистов. Коля-младшой был не местный, залетел перед выпуском на драке с патрулём, вот и вышел из училища с одной-единственной звёздочкой на погонах, а не с двумя, как у всех остальных, и был отправлен из Ростова в зону, о чём нисколько не жалел, потому что Ростов замиряли голландцы и немцы, а немцев он терпеть не мог по старой русской воинской традиции: американцы веселее, а те уж больно наглые. Тюменец же Елагин получил свою третью звёздочку уже на здешнем училищном плацу ровно за день до того, как авиация забомбила повстанцев и в город вошли эсфоровцы. Вот как много успел узнать про экипаж штабного «козлика» профессиональный расспраши-ватель Лузгин к тому моменту, когда шедшая впереди дозорная «пешка» стала забирать вправо и вправо и нырнула носом в кювет, а шофёр «уазика» Саша крутанул руль влево и бросил машину в кювет с противоположной стороны дороги.
