С тех пор, как у Рихарда перестала соображать голова, стало заметно, что и тело приходит в упадок. Его забывчивость имеет даже некоторый шарм по сравнению с другими, более неприятными проявлениями старости, уже давно ставшими заметными и превратившимися в нечто уродливое и безобразное. Шаркающая походка на подкашивающихся ногах, каждый шаг требует особого внимания, напряжения глаз, словно с минуты на минуту все может оборваться. Смерть для Рихарда не является больше далекой точкой в конце пути, к которой так или иначе все приближаются, а угрозой, исходящей из непосредственной близости, и с этим приходится считаться, когда строишь планы на какое-то обозримое будущее. Рихард, если он, конечно, не забывает обо всем тут же (как случается со многими другими вещами), обладает теперь новым ощущением времени касательно того, что ожидает его в будущем. Для подсчета лет, сколько еще осталось, сгодился детский принцип: что нельзя сосчитать по пальцам одной руки, является величиной неопределенной, а следовательно, не стоит о нем и задумываться. Раз, два, три, четыре, пять — если все в порядке, а если так не получается, то отсчет пойдет в обратном направлении: пять, четыре, три… Ну а там уж недолго осталось.
Альма догадывается, что Рихард мыслит именно такими категориями. И хотя он упорно избегает говорить на эту тему, она прекрасно знает, что оставшаяся Рихарду часть пути, независимо от ее продолжительности и качества, позволяет ему радоваться жизни — и это, пожалуй, одна из причин, почему ему не хочется вставать утром. Его редко встретишь до десяти. Альма с удовольствием узнала бы, на что Рихард тратит столько времени в своей комнате, посещают ли его те же мысли, что и ее. Но скорее всего, сил у него хватает только на то, чтобы лежать и пялиться в потолок, страстно желая, чтобы все в один прекрасный момент опять стало как прежде и возвратилось на свои места. Если я буду твердо в это верить, все так и будет. Альма, которая никогда не была соней, предпочитает вставать рано. Ей нравится, когда в течение четырех часов она находится в саду и в доме одна. В окружении звуков, запахов, воспоминаний — о тех годах, когда она ходила в начальную школу, где даже самым маленьким читали классиков: люди проходят мимо друг друга, и ни один не видит боли другого[5]. Или что-то в этом духе. По утрам ей приходят на ум подобного рода вещи. Эти мысли на утренней зорьке уносят ее далеко-далеко. Гораздо дальше, чем мысли по вечерам, так она считает. Она должна признать, что это одна из причин, почему она не помогает Рихарду встать утром с постели, как бы подло ей это иногда ни казалось.
Она садится, высовывает из-под одеяла ноги. Ухватившись обеими руками за край кровати, она сидит, скрючившись и втянув голову в плечи, уставив взгляд в колени, на которых натянулась ночная рубашка в меленький голубенький цветочек. Через какое-то время, откинув с лица седые волосы, она берет с кресла халат, набрасывает его на себя и идет к окну, открывает его. Две птицы летят, опережая день, на запад по затянутому дымкой небу. Альма следит за ними взглядом. Потом опускает глаза вниз, на сад, на домик с ульями, где через час примется за работу. По прогнозу обещали улучшение погоды на всех фронтах. День постепенно набирает силу. Потемневшие на солнце, местами почти черные доски домика вобрали в себя всю черноту ночи. Но светло-бирюзовые ставни рядом с дверью да лишайник на черепице уже светятся в предрассветных лучах, застрявших в верхушках деревьев. И снова взгляд на ульи, на топорной работы домик, замерший на одном месте под шорох раскидистых веток и напоминающий сбоку своим видом число «пи», такой же иррациональный, как и само это число. Альма все время думает об этом маленьком домике, где живет шесть пчелиных семей и где каждый день есть для нее работа на недели и месяцы вперед, что уже само по себе удивительно.
Вчера в газете для пчеловодов новейшие рекомендации по предотвращению роения пчел:
Если запечатанные ячейки пчелиных маток в поврежденных ульях уже вскрылись, то толку от них будет мало. В дальнейшем же рекомендуется прибегать к силовым методам. Например, убивать матку. Или запирать старых маток в самих ульях, навешивать на леток заградительную сетку. Всяческие советы, давным-давно известные каждому пчеловоду, но никогда не упоминавшиеся раньше, когда Альма еще только училась пчеловодству. В то время у Альмы пчелы не роились годами, а это означает, что встречаются такие пчелы, у которых потребность в роении заторможена, отсутствует предрасположенность к этому.
Этих пчел Альма с удовольствием вернула бы сейчас назад.
Она стоит в ванной комнате и чистит зубы, моет руки и лицо холодной водой, причесывается. Глядя по утрам на бесцветность своих губ, она думает, что работа с пчелами не убила в ней желания ощущать себя молодой женщиной. Но когда она смотрит на свое отражение в зеркале, то внутренне все-таки вешает немного голову: ничто не может скрасить ее удивление, что сквозь эти морщины и складки уже невозможно разглядеть ту молодую женщину, какой Альма была когда-то. Хотя на фотографиях, пожалуй, — да, очень все интересно. Когда она раскладывает фотографии в ряд, они производят впечатление документальной записи определенного периода ее жизни. Пять часов вечера: цок, цок, цок. А в зеркале? Ничего похожего. А что же в зеркале? Это что — я? А кто же? Конечно, я. Да, да, да. Посмотри-ка получше. Ну, хорошо, хорошо: с зеркалом не поспоришь. И тогда ею овладевает грустное чувство, будто ее в чем-то обманули, в том, например, какая она когда-то была и какой теперь, стоит вот и не может себя найти. Любопытно, что эти мысли никак не выходят из головы. Если спросить ее, то она предпочла бы, чтобы в жизни наступила такая фаза, когда ты наконец смиряешься с этим и перестаешь искать отговорки для произошедших изменений якобы временного характера. Макияж уже не вернет стабильность и не приукрасит правду, придаст только силы на борьбу с привыканием к неизбежности старения, о чем каждый раз напоминает утренний страх. Несколько лет назад Рихард сделал замечание, которое не случайно застряло в памяти Альмы: для того, чтобы чувствовать себя счастливым, надо воспринимать все вещи вокруг в розовом свете, даже если на самом деле это не так, и со временем эта способность не только не утратится, а постепенно превратится в привычку.
Вот как просто.
Ей так хочется вернуть назад те моменты, когда она восхищалась Рихардом. Но многие из них уже никогда не вернутся. В последнее время один удар следует за другим. Зачастую даже трудно поверить, что этот человек, с которым она живет под одной крышей, тот самый, который в юности поразил ее своим умом. Римский патриций называли его коллеги. Тогда жизнь казалась бесконечно долгой. Они радовались будущему и ждали. Но что конкретно? Чего они ожидали? Теперь она и сама не знает. А что сейчас? Часто кажется, да так оно, собственно, и есть, что ничего этого и не было.
В начале прошлой недели, когда Альма готовила сливочный штрудель (Рихард привык со временем есть все такое сладкое, что уже забыл вкус кислого), он пришел к ней на кухню и пожаловался, что у него сломалась вставная челюсть.
— Покажи-ка, — сказала она.
