У Германа Людерса, владельца карьера, была жена, Ильзе, и дочь. Грета была противной тощей девчонкой, младше меня на год, но поскольку, кроме нас двоих, во всей округе больше детей не было, на каникулах мы много времени проводили вместе. Рядом с карьером нам играть не разрешали, так что для игр оставался только сад Карла. Я показал Грете место, где можно установить связь с другой стороной мира, — мое дерево и обломки самолета, но она боялась испачкаться и считала, что как-то странно лезть в пустую дождевую бочку и, сидя внутри, воображать, что тебя варят в котле каннибалы. Больше всего ей нравилось быть стюардессой, которая выживает после крушения самолета в джунглях и ухаживает за раненым пилотом. Роль которого, разумеется, играл я. Грета бинтовала мне голову, руку или ногу и требовала, чтобы я стонал от боли, — тогда она могла меня утешать. Так делали в фильмах, которые она смотрела. Я не любил просто лежать, как раненый, и смотреть, как Грета закатывает мне рукав или штанину, мне не нравилось, когда она вытирала мне платком «пот» со лба. Тогда я еще не знал, что за все эти годы ни разу не поцелую девчонку, а то бы решился на поцелуй, может быть. Неважно, что у нее узкие потрескавшиеся губы и она противная.
Иногда Грета мне снится. Сон каждый раз повторяется: самолет, на котором мы летим, разбивается в джунглях, прямо как в наших играх. Я лежу на земле, а Грета вытирает мне лоб платком. Вдруг я вижу, как к ней сзади ползет змея. Я хочу предупредить Грету, но не могу произнести ни слова, и вот змея обвивается вокруг ее шеи. Я пытаюсь пошевелиться, но не могу. Ее зрачки становятся все шире, открытый рот вдруг превращается в пещеру, темную шахту, в которую я падаю. Я чувствую, что лечу, и просыпаюсь перед самым ударом о землю.
В журнале и почитать нечего. Какие-то известные люди то женятся, то снова разводятся. Знаменитости постоянно что-то выкидывают: садятся пьяными за руль или выбрасывают телевизор из окна гостиничного номера. Иногда я читаю газету, примерно раза два в месяц. Чаще смысла нет. Все равно ничего нового не происходит. Нам в Вингродене не обязательно быть в курсе, потому что Земля и без нас вертится. И потом, существует телевидение. Если где-нибудь упадет метеорит или начнется война, уже через три минуты свежачок попадет в новости. У Карла есть телевизор, я хорошо помню, что он уже стоял в гостиной, когда мне было пять. Телевизор черный и огромный, и нужно садиться перед самым экраном, чтобы картинка не рябила. В грозу или метель, когда антенну засыпает снегом, ящик отказывается работать совсем, ни один из трех каналов толком не ловится. Боюсь, он скоро испустит дух и сделает это раньше, чем моя мать привезет нам новый телевизор, который она обещала мне почти два года назад.
Я слышу, что Георгий дома, только когда Анна кладет расческу и ножницы на полку под зеркалом. За столько лет я мог бы давно уже привыкнуть, но я все равно каждый раз пугаюсь его рева. Даже Карл, которому давно пора купить слуховой аппарат, смотрит на меня со своим особым выражением вселенского ужаса. Когда с треском перегорает лампочка, хлопают ставни на ветру или в поле перед домом ударяет молния, он всегда так смотрит. Будто ждет, что я все исправлю: заменю лампочку, закрою окно, отменю грозу.
— Прости, — говорит Анна и выходит на улицу, по которой, шатаясь, бредет Георгий и, размахивая руками, без остановки выкрикивает хорошо знакомые мне две фразы по-русски.
Анна знает русский и как-то перевела для меня эти фразы: «Бегите!» и «Прячьтесь!». Георгий воевал в Чечне и с тех пор тронулся умом. Никто в деревне не понимает, как Анна может жить с ним.
— Она скоро вернется, — говорю я Карлу и улыбаюсь, чтобы он отлип от окна.
Карл кивает и снова принимается за нугу, одновременно рассматривая себя в зеркале.
Анна и Георгий познакомились восемь лет назад в Гамбурге, где Анна работала медсестрой. Вообще-то училась она на парикмахера, но со временем ей надоело стричь людей, и она прошла курсы медсестер, сначала при домах престарелых, а потом — в больнице святой Марии. Георгий бежал из России через Латвию, по Балтийскому морю, и тоже оказался в Гамбурге. Какое-то время он работал в порту, конечно нелегально, там он в один прекрасный день сломал себе руку, и ему понадобилась медицинская помощь. Георгий не хотел в больницу, потому что не имел вида на жительство в Германии, но коллеги все равно отвезли его к врачу. Когда рука зажила, ему предстояло покинуть страну, и тогда Анна вышла за него замуж, чтобы он смог остаться. Она говорит, что в войну Георгий пережил ужасные вещи, потому и начал пить. Поначалу все было не так страшно, утверждает Анна, и жили они вполне счастливо. Но память — такая штука: некоторые люди со временем забывают все самое плохое, у других, наоборот, память обостряется.
Я подхожу к окну и смотрю на улицу. Анна пытается утихомирить Георгия, берет его за руку, говорит с ним. Сначала Георгий молча глядит на нее, потом отпихивает в сторону и ковыляет дальше. И вот он уже снова выкрикивает свои две фразы. Он настолько не в себе, что даже не замечает, что на улице, кроме него и Анны, больше никого нет. Анна следует за ним, хотя знает, что не может помочь Георгию, и вскоре они оба исчезают из вида.
Я оборачиваюсь. Карл все еще сосет кусочек нуги, который стал заметно меньше и уже не так выпирает за щекой. Ждать возвращения Анны бессмысленно, сегодня она не дострижет Карла и не побреет его. Мы уже ждали ее вот так однажды. Почти час просидели, прежде чем она вернулась, к тому же у нее так сильно дрожали руки, что она порезала Карла бритвой.
— Идем, Карл, нам пора, — говорю я, снимаю с него накидку и вешаю ее на крючок рядом с раковиной. Я выключаю свет над зеркалом и закрываю за нами дверь магазина. Запирать ее не обязательно. В наш городок никто чужой носа не кажет, даже воры.
3
Я ставлю тук-тук в тень от эвакуатора Масловецки и помогаю Карлу выбраться из кабины. Когда он оказывается на земле, я вручаю ему коробку из-под печенья. Он благодарит меня, мы пересекаем асфальтированную площадку перед заправкой. Карл продвигается вперед мелкими нетвердыми шажками и улыбается. Кажется, он не замечает, как убого все вокруг. Он обнимает свою коробку обеими руками и прижимает ее к груди. Улыбается он так, будто мы приближаемся к дорогому отелю какого-нибудь прекрасного города, а не к обветшавшей заправке на краю цивилизации.
Чем дольше я здесь нахожусь, тем сильнее эта картина нагоняет на меня тоску. Когда-то синяя, а сейчас уже поблекшая и едва заметная надпись «ГАРАЖ МАСЛОВЕЦКИ» на светлой штукатурке стены. Гирлянды разноцветных пластиковых флажков между плоской крышей и одиноко стоящим фонарем. Погнутые жестяные щиты, рекламирующие моторное масло и покрышки. Белый «Вольво Комби» 1997 года рядом с одной из бензоколонок. Здание мастерской, гараж и жилой фургон Йо-Йо, похожий на гигантского жука с серебристым панцирем. На стене у ворот — доска с картой, выгоревшей на солнце так, что ничего не разглядеть.
Если бы здесь была собака, она бы лежала рядом с одной из колонок и ждала клиентов. Но собак тут больше нет. Сократ сдох четыре года назад, и Масловецки не хочет заводить другого пса. Клиенты тоже перевелись. С тех пор как проложили новую трассу, сюда никто не заглядывает. Нужно основательно заблудиться, чтобы угодить в Вингроден.
